ЛюдочкинА судьба обещала сложиться удачно. Попав по распределению в тихую прелестную Феодосию, она прилежно учительствовала, а скоро подцепила морского офицерика, высокого стройного красавца, который легко краснел и неумело целовался — милый, чистый мальчик. Женить его на себе не составляло технических сложностей, и Людочка уверенно дожимала его.
Однажды он познакомил ее со своим другом, тоже моряком, но, правду говоря, тут было не на что и глянуть: маленький, пузатый мордан великолепной Людочке едва до бровей. Тем не менее, глазки его, взглянув на невесту друга, мигом замаслились, рот открылся, забалаболил и больше не закрывался, а Людочка прохохотала весь вечер, исходя слезами, столько в этом лунолицом коротышке оказалось остроумия.
Назавтра они встретились нечаянно в городе, он с непостижимой ловкостью напросился в гости в снимаемый ею уголок, куда она никого не допускала, и там, не испросивши обещанного чая, не поцеловавши толком, ринулся в сокрушительную атаку, которую Людочка все же отбила, но была едва жива.
Известно, что женщины дружно осуждают этаких нахалюг, но в итоге отчего-то отдают им предпочтение перед скромниками. И вот через пару месяцев небогатым застольем молодые отметили свое бракосочетание. Они стали супруги Филипповы, Людмила и Николай.
Брачная ночь, однако, после ужина не задалась: молодожен напился и вырубился, и друзья бережно отнесли на любовное ристалище бесчувственное тело.
Мне довелось служить срочную под началом Николая Филиппова в 1963 году, когда он в чине старшего лейтенанта командовал противолодочным катером. Ему было 30 лет. Команда его любила самозабвенно. Командир он был от Бога, не надоедал придирками и весь искрился остроумием. С ним вечно приключались смешные истории, которые он сам и сотворял.
Как-то провожая друга в санаторий, выпили, конечно, и Коля брякнул от широты нетрезвой души: кончатся деньги — дай телеграмму, вышлю. Он забыл, что денег у него практически никогда нет как меда у Винни-Пуха. Друг, пропившись в санатории, телеграфировал: «Коля вышли жду Вася», на что ответная телеграмма не задержалась: «Здравствуй Вася целую Коля».
Попал Коля в госпиталь. Заходит в палату медсестра с полным шприцем: «Вы Филиппов?». Коля взглянул на иглу, поежился и указал на спящего майора: «Нет, вот он Филиппов». Медсестра откинула простыню у спящего, мазнула тампоном и со словами: «Спокойно, лежите спокойно, не шевелитесь, ну, вот и все, Филиппов», — впрыснула майору Колину дозу, и через час нашего командира из госпиталя прогнали.
Это был сильный человек, и море подходило его натуре.
Мы ходили в такие штормы, когда катеру по его мореходным возможностям не положено и нос высовывать из бухты.
Однажды даже стальная мачта, хрястнув, завалилась на палубу. Наш катер вечно возвращался на базу весь облеванный, а мы — зеленые, с вывернутыми наизнанку кишками, и только после, с другими командирами я понял: Колю сознательно посылали во всякие передряги, зная, что он выберется. Карьера, однако, у него не шла, на четвертом десятке — всего старлейт, одно дело что выпивал, другое — не умел сгибаться, ходил, гордо выпятив толстое брюхо, и не выносил над собою тупых и занудливых начальников. Новый комдив кап-три (капитан третьего ранга) как раз был из таких, и Коля сразу стал с ним на ножах, дошло до комбрига, тот вызвал обоих и сказал:
— Филиппов, ну-ка, доложите, какого вы мнения о своем комдиве?
— Об этом, что ли? — небрежный тычок пальцем через плечо. — Никакого!
Комбриг любил нашего Колю, потому обошлось без последствий. Освободилось место командира звена катеров. Конечно, поставили не Филиппова. Вышли в море звеном, стали в заданном квадрате на бочку кильватерным строем («гуськом»), зацепившись тросом один за другим. Ночью ветер переменился и засвежел, катера наползли друг на друга, запутались, стали биться. Вроде пустяковая ситуация, но у моря свои повадки, и дело вышло нешуточное. Новый командир звена стал командовать, какому катеру что делать: «Тройка, малый вперед, стоп! Семерка, правые дизеля на-зад, левые вперед!..». Ерзали без толку, сшибались бортами так, что стоял треск и скрежет, Коля молча играл желваками, потом включил двигатели, и командир звена сразу заорал из темноты в мегафон:
— Филиппов, мать-перемать, ты почему врубил дизеля без моей команды?!
— Паш-шел на,.. если я врубил дизеля, значит, знаю, что буду делать!
И как будто ничего он и не сделал, только чуть подработал дизелями взад-вперед, и катера вдруг распались, разошлись потихонечку и, повинуясь ветру, снова встали кильватерным строем.
А матерились офицеры жутко. Прежде позывные катеров были не тройка-семерка, а названия цветов, и в радиоэфире сплошняком неслось: «Незабудка, трам-тарам, куда ты, курва, лезешь!..». Тогда цветы поменяли на цифры. Офицеры уже совершенно не замечали, что сквернословят, так что даже на неизменных политзанятиях, которые не отменила бы и атомная война, можно было услышать из уст пропагандиста в погонах что-нибудь вроде:
— Владимир Ильич Ленин, в душу его маму, поручил Надежде Константиновне, туда ее растуда,.. — и т.д.
Командиру не хватало живого дела, которое в армии случается не часто. На учениях по поиску подводной лодки он преображался. Гидроакустика на флоте была скверная, мы выходили в море десятком кораблей, лодка на наших глазах погружалась под воду в трех кабельтовых, и контакт с ней быстро терялся. Чтобы не срывать учения, лодка играла с нами в поддавки — крутилась под водой поблизости, иногда всплывала и снова погружалась, ползала на малом ходу. Когда удавалось провести учебную атаку, Коля слетал по трапу с мостика в акустическую рубку, не замечая своего пуза, смотрел, какая картинка получалась на самописце, высказывал соображения, что сделано не так, горячился, спорил — никто из других командиров, с которыми довелось служить, так себя не вел: выполнил атаку, доложил — и ладно.
В основном время на флоте убивалось приборками (по четыре в день), строевой подготовкой, политзанятиями. Жизнь ползла тупая и монотонная. На стрельбище за четыре года службы я был всего раз, выпустив из автомата отпущенные мне девять пуль — вот вся стрелковая подготовка. Тому, что необходимо для боя, для войны, нас учили мало. Даже плавать, кто не умел, не научили. Главное, о чем пеклось начальство, — чтобы не было пьянок и самоволок. Таков на поверку оказался прославленный Советский Флот.
Коля закисал в этом болоте. Его жизнь делилась на два запоя: запойное пьянство и запойное, бессистемное чтение. Еще был спорт. Несмотря на комплекцию и малый рост, Коля играл в сборных дивизиона по ручному мячу и баскетболу. По площадке ходил пешком. Пасовал мудро и попадал в кольцо почти с середины площадки.
Конечно, у него была тьма друзей, хоть после я понял, что друзей у него не было вообще. Колина каюта была местом, где всегда можно выпить и от души похохотать над шутками хозяина. Командиры катеров, офицеры с подлодок набивались к нему, а он весь светился и был в ударе, так что катер трясло от мужицкого ржания; одни уходили, другие приходили, и продолжалось это до тех пор, пока Коля не вырубался. Дружки его меж тем пили, не теряя головы, поднимались исправно по служебной лестнице и постепенно забывали к нему дорогу в силу своего высокого положения, лишь иногда снисходительно вспоминали: «А как там Коля Филиппов? Что, так и сидит на катере?»
Был случай, который не забыть. В день зарплаты Коля вызвал меня — уже навеселе в окружении офицеров и сказал:
— Старик, сгоняй ко мне домой, отнеси жене получку и — ну, там, скажи, что я задерживаюсь.
Махнув через забор, я скоро был на месте. Людочка с шестилетней дочкой встретила меня заледенелым взглядом. К тому времени чисто женское «Господи, какая же я была дура!» уже владело Людочкиным существом, когда она вспоминала о брошенном ею женихе.
Через полчаса она пришла на пропускной пункт, вызвала Колю и швырнула деньги ему в лицо. Он, не смутясь, опустился на корточки и собрал купюры, приговаривая: «Вот, надо же, привалило, как кстати!». И всю зарплату пропил. Он погибал. Тогда до нас это не доходило. Он пытался выкарабкаться. Однажды он сказал команде:
— Я сам больше водки в рот не возьму и вам не позволю!
Дня четыре он продержался, а потом друзья уломали.
В другой раз было на катере собрание, и командир сказал при всех вне всякой связи с повесткой дня:
— Я даю честное партийное, что с этого дня я — непьющий человек.
В тот же вечер он не вязал лыка в своей каюте, окруженный друзьями как шакалами.
Жизнь предоставила ему еще шанс. Был у нас дивизион противолодочных кораблей БО — больших охотников, имевших очень красивый силуэт, длинных, узких, приземистых, быстрых, бесшумных; но время их истекало, и на смену пришли новые корабли. Эти были непривлекательны внешне, имели шумные двигатели, которые на маневрах взбрыкивали и выплевывали из выхлопов огромные порции сажи, покрывавшей акваторию порта. В то же время они имели ряд преимуществ для современного боя.
Лучших офицеров-катерников ставили командовать этими кораблями. Колю, разумеется, обошли.
И пошли аварии. То борт проломят один другому, то сомнут форштевень, то врежутся в пирс. Командиры жаловались на неуправляемость новых кораблей. Когда они швартовались, жалко было смотреть.
Видимо, после мучительных штабных раздумий Николай Филиппов назначается командиром одного из таких кораблей: если уж у него не получится, значит, и в самом деле что-то с кораблями не так.
Он уходил от нас окрыленный. Принял корабль и вышел в море. А когда возвращался, офицеры высыпали на пирс, говоря не без злорадства: «Сейчас посмотрим, как ваш Филиппов будет швартоваться!».
Коля дал спектакль. Потрясающее зрелище, когда корабль полным ходом мчится кормой вперед. Но когда он при этом мчится на стенку (причал) — это жутко. Кажется, уже никакая сила не сможет его остановить, и через несколько мгновений он неминуемо врежется в бетонный причал. В одному ему известной точке Коля дал полный вперед, вода под килем взбурлила многотонной массой, какое-то время корабль продолжал стремительно нестись «задом наперед», потом скорость стала быстро падать, и он, тихонько придвинувшись кормою к стеночке, встал как влитой. Коля сошел на берег и мимо сконфуженно молчавших офицеров направился в дивизионную рубку докладывать о прибытии. Это были мгновения триумфа.
Скоро я уволился в запас. Часто вспоминал командира и надеялся, что он на новом месте сумел «завязать».
Прошло 15 лет. Я решил съездить в Феодосию. В семь часов утра постучался в однокомнатную квартиру Коли на пятом этаже. Дверь отворилась, высунулось испитое бабье мурло, крикнуло: «Коля, к тебе!» — и исчезло. Вышел командир в трусах, меня не узнал. Я назвался, мы обнялись. В комнате стояла кровать с жутко грязным тряпьем, этажерка с книгами и табуретка. Пол замусорен. Мы сели с Колей на кровать. Из кухни явились две забулдыжные мужицкие рожи. Коля был в жалком состоянии. Ладно, что руки дрожали, но я никогда не видел, чтобы у человека с похмелья так крупно тряслись губы.
Я вытащил бутылку водки, мысленно кляня себя за то, что не взял две. Все общество уставилось на нее, как на явившегося народу Христа, и потрясенно молчало, лишь баба метнулась на кухню, а секундой позже на табуретке явились пять разных стаканов и чашек и на блюдечке — селедочный хвостик, поделенный на пять частей. Я разлил на всех, Коле — двойную дозу, мы выпили. Через пару минут колотун оставил командира, он, наконец, открыл рот и — Боже ж ты мой! — я узнал его прежнего во всем блеске его остроумия, он опять, как когда-то встарь, был в ударе, как же: к нему приехал моряк, не забывший через столько лет своего командира.
Он рассказал, что после моего ухода в запас его почти сразу перевели на ТОФ (Тихоокеанский флот), там он командовал эсминцем, ходил во Вьетнам, где при виде голодных вьетнамят велел раздать им чуть не весь корабельный провиант, а уволился со службы в звании капитана второго ранга.
— Жена сейчас в отъезде, а это у меня временная шалава, — ткнул он пальцем в бабу, не двинувшую и бровью. — До приезда жены.
В тот же день я разыскал своего бывшего боцмана.
— Да, — сказал он, — Коля переводился на ТОФ, подальше от друзей, чтобы завязать с пьянкой. Но там на него налипли новые друзья, он опять запил, по пьянке обморозился — видел, у него все лицо черное? — и его выгнали с флота. Никаким кап-два он не был и никаким эсминцем не командовал, все это он тебе натрепался, ты же его знаешь. Людмила его давно бросила. Дочь учится, вышла замуж. А у Коли теперь дома притон, всякие бродяги. Пропьют его пенсию, потом он ходит побирается: займи трешку, займи пятерку. И никогда не отдает. А я тоже не богач, и жена ругается.
Теперь прошло еще четверть века. Поехать бы снова туда, но боюсь, что его уже нет. Теперь ему должно быть 72, запойные сгорают раньше. Какая силища кипела в этом человеке и пропала даром! По складу своему он похож на легендарного Александра Маринеско. И военный талант у него был незаурядный.
Кто-то из военных сказал, что пьющий народ не может иметь непьющую армию. Могу утверждать как свидетель и участник: армия пьет больше, чем ее народ. Хотя она, казалось, ограждена от гражданской разболтанности уставами и заборами. Но ни заборы, ни уставы не могут противостоять армейской бездуховности.
Николая Макаровича Филиппова интересовали и литературная классика, и военная наука, но изнывавшие от скуки офицеры редко оставляли его в покое. Они нещадно эксплуатировали его злополучную способность быть душою компании.
Хотя, если оглядеться внимательно, — разве одна только армия своей серой тупой жизнью сгубила бесчисленное множество русских талантов?
Автор Григорий Тамбиянц.
