У ВОЙНЫ НЕ ЖЕНСКОЕ ЛИЦО
(Публикация из газеты «Антиспрут» №11(440) от 11 марта 2002 года).
ДОЧЬ ЗА ОТЦА
Анна Кравцова (ныне Мачулина из станицы Медвёдовской) была на фронте почти три года и осталась жива. Удивительно даже не то, что женщина, менее всего приспособленная к войне, уцелела в аду. Поражает, что этой, с позволения сказать, женщине было 15 лет, когда она надела военную шинель, и росточком она едва превозмогала отметку полтора метра, по каковой причине шинель на ней почти волочилась по земле. В гимнастерку она могла бы укутаться как в кокон, а в кирзовый сапог ей ничего не стоило уместить сразу обе свои ножки, чего она, однако, не делала, так как ей крайне необходимо было протопать этими ножками от Адлера до самого города Берлина, что она и претворила в жизнь, в конечном счете.
Отец ее, военный человек, на волне революционного романтизма в тридцатом году оказался в деревне в числе так называемых 25-тысячников, направленных поднимать колхозы. Там он получил нож в спину, подорвавший его здоровье, перешел на партийную работу, но с первых дней войны добровольцем напросился на фронт и в начале сорок второго погиб.
Летом немцы уже подходили к Краснодару, где жили Кравцовы, которым как семье коммуниста пришлось спешно перебраться в Адлер подальше от оккупантов, так как люди у нас в целом хорошие, но всегда найдется, кому предать.
Анна стала осаждать военкомат, желая идти на войну. Она очень любила отца и хотела мстить за него, но ее прогоняли домой, пока она не сообразила прибавить себе два года. Суетня и хаос военного времени позволили ей просочиться в наши Вооруженные Силы, ее зачислили сначала в запасной полк, стоявший в Туапсе, там налетали тучею самолеты с крестами и смешивали небо с землей: немцы бомбили нефтеперерабатывающий завод.
Хорошо, что в полку оказалась еще дивчина – Зоя, чуть постарше, они сразу подружились – вдвоем бояться легче.
Она быстро поняла, что такая месть, когда ты строчишь из окопа, враги валяются снопами, а сбоку твой красивый профиль на кино снимают – в реальных условиях не проходит, а что месть – это, прежде всего, тяжкий труд. Хотели было ее определить в санитарки, но выяснилось, что она боится крови. Тогда ее решили перевести в другую часть, разлучив с Зоей. Видя такое дело, подружки обняли друг друга и ударились в рев, под впечатлением которого военные командиры переменили свое решение и направили обеих в авиацию, на аэродром под станицей Красноармейской.
Там маленькие ладошки быстро покрылись кровавыми мозолями от лопат: немцы то и дело бомбили аэродром, и всякий раз надо было быстро заделывать воронки, чтобы к утру наши самолеты могли взлетать.
ДЕВЧОНКИ
У нее было немало отчаянных минут на войне. Довелось высаживаться десантом под Керчью: они шли через пролив на утлых катерах, перегруженных людьми выше ватерлинии, под снарядами и бомбами, и соседний катер внезапно погрузился под воду с развороченной кормой. Десантники не могли выплыть с тяжелым снаряжением и тонули на виду у всех поблизости от берега.
Под Керчью она заходила в немецкие блиндажи, где на печках стояли еще теплые чайники. Видела крест из досок, весь окровавленный, на котором немцы распинали нашего разведчика, вбивая ему гвозди в руки, ноги и последний – в лоб.
Война, однако, не способна сделать женщину мужчиной. В Белоруссии солдаты помогли Ане с Зоей поставить землянку. Девчонки пошли в лес за цветами, хотя там шлялись попавшие в окружение немцы. Вероятно, необходимость украсить землянку букетиком цветов в снарядной гильзе была сильнее смертельной опасности. Они заблудились в лесу и плутали несколько часов, а когда вышли, старшина чуть не отлупил их в ярости: весь батальон испереживался, думая, что девчонки попались немцам.
В тот раз Анна получила самое строгое за всю войну взыскание – три наряда вне очереди. Суровое было время, но в солдатах сохранялось человеческое: они относились к девчонкам с трогательной заботливостью и не допускали вольностей.
МАЙДАНЕК
К концу войны ужасно много немцев сдавалось в плен. Они брели замученные, голодные, обросшие, совсем, казалось неопасные, многие были ранены, и Анна невольно прониклась к ним жалостью, все ж таки люди и хотят жить. А потом в Польше она увидела концлагерь Майданек.
В лагере было чисто и опрятно, аккуратные бараки окрашены веселой зеленой краской, между ними посыпано песочком, по территории столбики с лампочками наверху под абажурчиками. Огромная, как у завода, труба крематория. Печи с круглыми дверцами, где сжигали людей. Ямы, полные обгоревших костей. В подвале горы детской обуви, рассортированной строго по размерам, начиная от младенческих пинеток. За лагерем чрезвычайно плодородное поле, удобренное человеческим пеплом, дальше у рощицы – непонятные скирды, укрытые красивым брезентом. Как оказалось, в скирды были уложены с безупречной аккуратностью женские волосы, разделенные по цвету, – отдельно волосы блондинок, шатенок, брюнеток…
В лагере на открытом пространстве сидели бесчисленные тени людей с огромными глазами на изможденных лицах. Они пытались улыбаться, и от них тихим шелестом исходило одно слово: «Рус, рус…».
После этого чувство жалости к сдающимся толпами в плен немцам угасло в ее душе…
ОРУЖИЕ, КОТОРОЕ НЕ РЖАВЕЕТ
Эта малява дошла до Берлина! Она воевала уже третий год, настоящий боевой ветеран, которому еще не было и восемнадцати. В Берлине пыль, дым. Нельзя понять, день или вечер, гул беспрерывный, густо летают пули и осколки. Улицы завалены кирпичом от рухнувших стен. Анна пробиралась по нему, когда брызнула очередь из подвала. Ей внезапно показалось, будто затекла нога, но потом кровь полилась из сапога от сквозного ранения, и небо поплыло над нею.
Через два дня однополчане отыскали ее в госпитале. Она стала проситься, чтобы ее перевели в лазарет при части, врач категорически возражал, так как требовалось серьезное лечение. Но испытанное оружие, которое не ржавеет – безудержные девичьи слезы сделали свое дело, и она долечивалась в лазарете. Потому что на войне отстать от своих страшно – чувствуешь себя беспомощно и сиротливо.
Но на рейхстаге расписаться по причине ранения ей не довелось.
Как же она вынесла войну?
Анна росла активисткой. Дом пионеров был ее родной дом, она участвовала в самодеятельности, пела, плясала, была спортсменкой; на частых в то время физкультпарадах стояла в пирамиде: едет мотоцикл, на заднем сиденье парень, на плечах у него дивчина, а уж у нее на плечах Анна, однажды сверзившаяся с самого верха, что, впрочем, не расхолодило ее к рискованным мероприятиям.
Она была выносливой и имела легкий характер, не лишенный, однако, упрямства, что и помогало ей нести тяжкий крест фронтовика.
ЕСЛИ ЧЕЛОВЕК ЛОДЫРЬ, ТО ЭТО ПОПРАВИМО
В послевоенной жизни будто бы само собой так складывалось, что Анна то и дело нарывалась на общественные поручения или должности – не те, которые обеспечивают комфорт и связи, а другие, которые добавляют головной боли и бессонницы.
Занесло ее на целину, и почти тотчас встала она во главе комсомольской организации, а как увидели, что от ее энергии жизнь у молодежи взбурлила, и ребята сами клуб отремонтировали, интереснее зажили, – так ее выдвинули в депутаты и председатели поселкового Совета. Поехала на лошадке смотреть, как целинники живут. Картина типичная: полевой стан, трактора под снегом, вагончик, в котором на койках валяются здоровенные «лбы», встретившие ее возгласами:
– Хозяйка, когда баня будет?
– Когда встанете и построите сами, тогда и будет у вас баня. Приезжайте в поссовет, любой материал выделю и заодно покажу, как баня делается.
– Ну, так это другой разговор, – оживились лежебоки. И в следующий ее приезд звучит почти та же, но несколько «модернизированная» фраза:
– А что, хозяюшка, не хочешь ли попариться в баньке?
И точно, баня построена и работает. Не такие они и лодыри, мужики, их подтолкнуть да подзавести…
Но по-настоящему она нашла себя в педагогике. Была пионервожатой, учительницей, завучем, директором школы. И всегда что-то делала сверх основных обязанностей. Как-то так выходило.
Поехали агитбригадой на ферму концерт давать, после концерта повели показывать коровушек да теляток, а в крайнее помещение заходить не велели: изолятор, сказали, там.
– А что в нем?
– Да там телята.
– А что с ними?
– Да больные.
– А сколько их.
– Одиннадцать.
– Можно посмотреть?
– Лучше не надо, они лишайные.
– И что же, они погибнут?
– Возможно.
– А помочь им нельзя?
– Ну, это сложно.
– А что надо?
– Лечебные процедуры, индивидуальный уход, специальное кормление, уж больно они отощали.
Все. Уже она загорелась, подняла на спасение телят своих пятиклашек, и каждый день после занятий, надевши резиновые сапоги, тащились они с большим энтузиазмом по грязи на ферму всем классом выхаживать телят. Уже знали каждого теленка «в лицо», переживали, и смерть одного из них была оплакана горькими слезами, зато остальных вылечили и откормили к изумлению всей фермы: «Ну, надо же!».
Потом колхоз всех премировал, но главное – и у детей надолго осталось хорошее чувство от сделанного, и пришло понимание: если захотеть – можно совершить и многое исправить в этой жизни.
ПОЧЕСТИ ЗА НЕЮ НЕ ПОСПЕВАЛИ
У нас у каждого в школе было много учителей. Но мы называем одного, редко двоих: «Вот он учил меня жизни». Наверное, Анна Павловна Мачулина была таким учителем для многих за 43 года, которые она проработала в педагогике. Наверное, ее вспоминают бывшие детдомовцы, из которых она создала класс, самый читающий, самый поющий и танцующий в школе, везде берущий по самодеятельности первые места, класс без троечников, класс из послевоенных ребят с фамилиями, присвоенными фантазией воспитателей. Например, Витю Вокзального нашли на вокзале…
Она всегда была легкой на подъем и быстрой в действиях. Оттого, может, за нею порой не поспевали знаки внимания общества. Пока на целине собирались представлять ее к ордену, она уже уехала обратно на Кубань. А преждевременный побег из госпиталя до сих пор сказывается: лазареты списков раненых не держали, а проходное свидетельство оказалось утрачено, и вышло, что в документах ранение не зафиксировано, оттого пенсия ее теперь на треть меньше, чем могла быть.
Но она не слишком переживает, потому что относится к тем людям, которые во всем умеют видеть, прежде всего, хорошее. Да, пенсия могла быть выше, но и так хватает. Да, квартира однокомнатная, но больше им с мужем и не надо, тем более что комната просторная, кухня – целых девять квадратных метров, все удобства, а главное – сухая, ни малейшей сырости, прекрасная квартира. И муж у нее, Павел Михайлович, сокровище, а не муж, живут в ладу, он по-мужски сдержан, она по-женски эмоциональна…
И транспорт у них имеется, свой собственный, настоящий велосипед. Теперь, правда, на нем никто не ездит, но если мешок картошки или муки прикатить – незаменимая вещь.
В Медведовской они живут уже почти двадцать лет. Квартиру здесь им дали быстро, увидя, что люди достойные. Она, между прочим, к тому времени получала пенсию, но работала в школе и как всегда жила активной общественной жизнью.
Вот такие у нас, у россиян, женщины, ни у кого таких нет. И пока они есть, мы с ними не пропадем.
Автор Григорий ТАМБИЯНЦ, спецкор «Антиспрута».
