Вьетнам

Довелось читать в 1990-е годы в некоторых газетах статьи о посещении нашими кораблями ВМФ Вьетнама и некоторых других афро-азиатских стран, с увлекательным, но довольно таки фантастическим пересказом событий не только из уст матросов, но и офицеров, в духе полубрёхов в курилках. Наконец-то решился написать о Вьетнаме и я. А вспоминать мне есть что.

С января 1980 года я был начальником небольшой группы радио-свето-технического обеспечения (РСТО) полётов самолётов стратегической разведки ТУ-95 и ТУ-142 в Дананге, а с июня того же года по ноябрь 1981-го – в составе первой группы наших специалистов, восстанавливающих и осваивающих аэродром Камрань. Меня вьетнамцы тогда называли «Дан ти  та уий  Са са» – «Товарищ капитан Саша».

Спецкомандировку в Дананг мне предложил 2 января вместо отказавшегося товарища командир части подполковник Отрощенко, встретив на КПП гарнизона, когда я шёл сменить к 17.00 сослуживца на дежурстве в группе руководства полётами аэродрома Кневичи (г. Артём). Я тут же дал согласие, и он отправил меня домой спешно готовиться в командировку на 3-4 месяца.

Жене я объяснил, что при обещаниях военачальников «3-4 месяца», надо быть готовым на 5-6 месяцев. На сомнения жены по поводу моего согласия, ответил, что каждый офицер должен иметь служебно-боевой опыт, а загранкомандировка чем-то в этом смысле обогатит его.

Вихрем проскочил врачей: «Ничего не болит, жалоб нет», – хотя по состоянию здоровья было служебное ограничение. Написал подробнейшую автобиографию и заполнил для допуска КГБ к загранкомандировке кипу анкет (по несколько экземпляров на себя, жену, своих и её родителей, своих и её братьев и сестёр: где родился, учился, менял ли фамилию, был ли в плену и на оккупированной территории и т.д.). И 7 января уже сидел на большом десантном корабле, ожидая на рейде Владивостока отплытия на юг.

Среди прочего оборудования и материальных средств авиагруппы, загрузили в корабельный трюм и несколько бочек с бензином, автомобильным маслом и спецжидкостью. Корабельные офицеры при закреплении бочек поинтересовались, что это за спецжидкость, и я «просветил» их, что это средство добавляется определённой концентрацией в керосин для связывания воды, чтобы на морозной высоте кристаллики льда не забивали топливные насосы авиадвигателей; старое секретное наименование – жидкость «И», или иначе – «ТГФ» – тетрагидрофорфуриловый спирт. Услышав слово «спирт», они переполошились и потребовали от нас организовать постоянную охрану бочек на всё время перехода. На мои возражения, что эта жидкость ядовита, о чём знают все авиаторы, и никто ещё не пил эту гадость, – моряки-корабелы ответили, что у них могут найтись желающие его «употребить», если узнают, что это спирт. А какой спирт – это уже любителей выпить интересовать будет потом.

Несколько лет я упоминал знакомым лётчикам об этой истории, как о сверхбдительности моряков-корабелов, но в середине 1980-х годов уже и в самой авиации (на аэродроме Хороль) нашлись «смельчаки» с базы обслуживания, которые этот самый яд всё-таки попробовали. В итоге – несколько трупов и развалившихся почек. Такой вот «ликёр» «Нью-шасси». После этого, над предусмотрительностью корабельных офицеров я уже не улыбался.

На переходе, в южной части Японского моря, попали в 7-8-балльный шторм. Старпом успокоил нас, что большой десантный корабль практически непотопляем, т.к., несмотря на большое трюмное сквозное помещение, является как бы катамараном из-за герметичности левой и правой частей корабля. Первого блюда на обед не было (кастрюлю на камбузе сбросило с плиты), зато второго (плов) было в избытке, т.к. в кают-компанию на приём пищи приходила половина, а вторая половина лежала в каютах плашмя от морской болезни. Я ещё не отошёл от лётной натренированности вестибулярного аппарата, и качку переносил легко. С интересом смотрели, как моряки с помощь линемёта пытались перебросить капроновый линь на встречный БДК, возвращающийся с боевой службы, чтобы взять от него пакет с шифрами: а корабли в это время на высоких волнах то опасно сходились бортами, то расползались.

Потом уже, в конце 80-х, находясь на морском тральщике в районе датского острова Борнхольм, ощутил на себе 4-балльное волнение Балтики. То ли мой вестибулярный аппарат ослаб к этому времени, то ли сказалась качка пологих волн относительно небольшого корабля, но меня там сильно укачало. К тому же испытывал головные боли от постоянно включённой в походе противоминной системы – сети обмоток вокруг корпуса корабля, по которым подавался мощный электроток для сведения к минимуму магнитного поля корабля. Знакомые командиры кораблей, видя моё состояние, выключали негласно иногда в ночные мои дежурства эту противомагнитную систему (ПМС). Вспоминалось, как в начале 1970-х годов довелось лететь Аэрофлотом от Хабаровска до Москвы с одним белорусом-фронтовиком. Из-за гибели родных он после войны подался на Дальний Восток в моряки, где и проплавал на судах более 25 лет, а теперь перед пенсией направлялся в Белоруссию, чтобы выбрать место оседания. И как же он удивлялся, а заодно и я, что его, ни разу не страдающего морской болезнью на судах, сильно укачало при сравнительно небольшой болтанке пассажирского самолёта. Всё дело в видах болтанки, заключили мы тогда с ним.

В Корейском проливе удивлялись обилию японских и южнокорейских телеканалов, ведь у нас в то время работало всего по 2-3 канала. Но на наших телевизорах видеоизображение не совпадало со звуковой дорожкой. Проходя Цусиму, провели соответствующий морской ритуал в память о российских моряках, погибших в войну 1904-1905 гг. В диковинку было обилие телерекламы, а когда стали встречаться изображения полуголых девиц, то старший на переходе, капитан первого ранга, запретил просмотр «вражьих» передач. Проход через Корейский пролив сопровождался «вражьими» облётами противолодочной авиации и эскортом сторожевых кораблей. Снимали нас с вертолёта и для новостных сообщений, посему нам было велено не высовывать на палубу даже носа в гражданской одежде. А моряки поведали нам «по секрету», что под шум винтов БДК маскируется на переходе наша подлодка. Я к таким встречам с «супостатом» за период полётов на ТУ-16-разведчиках привык, но для многих на корабле это было в диковинку, с адреналином.

В Восточно-Китайском море уже запахло летом, и мы с интересом рассматривали попадавшиеся по пути рыбацкие судёнышки с косыми парусами, удивлялись большущим иностранным танкерам и судам, выкрашенным в белый цвет; ведь у нас общепринятой корабельной краской была «цвета морской волны», «шаровая». Удивлялись полётам (до 50 метров) летающих рыб, а по утрам спешили обойти палубы корабля, выискивая заскочивших сюда за ночь этих планеристок, напоминающих селёдку, но с длинными, до 15 сантиметров, боковыми плавниками. Одну из таких рыб нашёл и я, изготовил чучело с ватой, подвесил на нитке в рундуке с одеждой, но тараканы, в изобилии водившиеся на корабле, умудрились пробраться по нитке и обгрызть спинку чучела, и потом в Дананге мне пришлось его выкинуть.

Вообще-то, к этой командировке полгода готовился мой сослуживец капитан Тесля, но он неожиданно отказался, сославшись на старых больных родителей. Дело, видать, было скорее в том, что накануне, в декабре, из Эфиопии, где находилась в аналогичной командировке одна из наших авиагрупп ТОФ (старшим там был подполковник Ключников, бывший мой комэск авиаполка в Романовке), вернулся в Артём прапорщик с простреленной ногой. Вдобавок, воюющий с Вьетнамом Китай грозился с окончанием сезона дождей – конец февраля-начало марта – проучить непокорных вьетнамцев. Поэтому нашу группу готовили очень спешно, отправляли под большим секретом, под видом гражданских специалистов, без оружия. Единственное оружие, имевшееся у нас, – это пара ракетниц и несколько запаянных коробок сигнальных ракет четырёх цветов, которые имеют на наших аэродромах все группы управления полётами. На полном серьёзе, для соблюдения секретности командировки, нам рекомендовали вести радиообмен на вьетнамском языке, справедливо зная о больших возможностях вражьей радиоразведки. Но заходы на посадку, особенно в сложных метеоусловиях, не давали времени на раздумывания по составлению вьетнамских фраз с земли и их разгадывание лётчиками в воздухе, поэтому мы к такому эксперименту и не приступали, ни в Дананге, ни в Камрани. Аналогично по-русски выходили на связь с нами и экипажи транспортных Ан-12 (авиации ЧФ), базирующихся в городе Хо Ши-мин (Сайгоне, бывшей столице Южного Вьетнама) и совершавших еженедельные полёты в Ханой и обратно, с промежуточными посадками в Дананге, а позже – по надобности – и в Камрани. А с вьетнамскими КДП радиообмен они вели на международном авиационном языке, – английском.

МИД СССР поднимал было в ЦК КПСС шум, что Минобороны отправляет своих людей за границу без документов, но надо помнить: в то самое время, в конце декабря 1979 года, для нас началась афганская эпопея, и свой служебный загранпаспорт я впервые держал в руках лишь в августе месяце, находясь уже в Камрани, когда готовился к командировке в Ханой.

А вьетнамцы тревожно нас спрашивали в Дананге, уедем ли мы скоро домой? И очень воодушевлялись, когда мы отвечали, что и прибыли для того, чтобы помогать им. Помогать, конечно, не с оружием в руках, а моральной поддержкой, игнорированием китайских угроз. ТУ-95 и ТУ-142 летали парой по командам из Москвы на вскрытие надводной и подводной обстановки в Южно-Китайском море, контролируя, таким образом, пролив Баши (между Тайванем и Филиппинами), что вынудило вскоре американские боевые корабли для скрытности ходить с Тихого океана в Индийский и обратно, более южными маршрутами.

По Южно-Китайскому морю, называемому вьетнамцами Южным морем, существовал тогда и некий дипломатический нюанс, который приходилось учитывать во Вьетнаме. Издавна на наших географических картах Парасельские острова (архипелаг Спратли) обозначались китайскими, но из-за перспективных нефтяных месторождений на шельфе, на эти острова, помимо Китая, стали претендовать Тайвань, Филиппины и Вьетнам. Китай тогда был в числе наших недругов, и мы «втихую» стали вписывать на получаемых во Вьетнаме советских картах вьетнамскую принадлежность этих спорных островов. Это касалось и Ханоя, и Дананга, и Камрани, – на вывешиваемых политработниками географических картах региона, чтобы вьетнамцы чувствовали нашу поддержку в этом споре.

Вообще же, наша база в Камрани (правильнее – «Kam Ranh») вьетнамцам была не совсем по душе. Дело в том, что у них было стремление к договорам с соседними государствами о запрете иностранных военных баз, направленных против какого-либо соседнего государства. Иное дело был аэродром в Дананге, где наши ТУ-95 и ТУ-142 садились периодически в двухмесячные дежурства, с перерывами на смену групп обслуживания. И я оказался в последней такой полугодовой наземной авиагруппе капитана Александра Чурилова.

Вьетнам тогда воевал не только с Китаем, но и в Кампучии вьетнамский контингент воевал с кхмерским режимом Пол Пота, китайским ставленником. А советские специалисты, кому доводилось там бывать, в шутку называли столицу Пном Пень – «Пень Пнём».

Весной 1980 года Дананг (опять же, правильно – «Da Nang») посетила группа военачальников ТОФ, решающая в Камрани возможность организации постоянной авиагруппы и пункта материально-технического обеспечения (ПМТО) боевых кораблей. Ведь оперативные эскадры ВМФ постоянно несли боевую службу в Южно-Китайском море, Средиземном и в Индийском океане, и флот остро нуждался в базах, чтобы производить мелкий ремонт и пополнение запасов без досрочного возвращения на Родину. Так был решён для кораблей ТОФ вопрос о базе в Камрани. Вьетнамцам обещали после ухода оттуда оставить им всю наземную технику и постройки. В Дананге один из адмиралов этой свиты военачальников на приёме сказал об этом вьетнамцам, и когда мы стали сворачиваться, то вьетнамцы запротестовали против погрузки автобуса авиагруппы на БДК, заявляя: «Адмирала сказал», что техника будет оставлена им. Пришлось нам срочно запрашивать Владивосток, и оттуда разъяснили, что обещание касалось далёкого будущего Камрани. Поэтому мы отплывали, оставив начальство военно-морского района Da Nang в обиде, и проклиная пьяные обещания адмирала.

Кстати, даже пополнение в зарубежных портах питьевой водой – дело платное. В Дананге наш БДК с согласия вьетнамских военных подсоединился шлангом к их водопроводу, но когда те попытались выставить нам счёт, из расчёта, кажется, 5 инвалютных рублей за тонну, Владивосток ответил, что средств на эти цели не будет. Мы так и продолжали бесплатно брать их воду, помня бесплатные и «на льготных условиях» многочисленные поставки Вьетнаму из СССР.

В Дананге помимо нашей авиагруппы ТОФ, на аэродроме были представители тбилисского авиазавода, обслуживающие самолёты СУ-17, а также группа авиаторов, собиравших доставляемые морем партию вертолётов КА-25 и перегонявших их в Лаос по экспортному контракту. Из местных достопримечательностей интерес представляло своеобразие «Пяти гор» с местными легендами о пещерах, добрых драконах и злых духах. Обязательным атрибутом вьетнамских музеев являлся детальный макет островка на горном озере, в пещере которого скрывался от французов их вождь Хо Ши-мин. Это был аналог советского «священного» ленинского шалаша в Разливе. Впечатляющими были и экспонаты музея агрессии США в Юго-Восточной Азии, показывающие методы американских пыток вьетнамских патриотов, а также экологические и генетические последствия распыления ядовитого дефолианта «орандж» на природу и человека. Одна из степеней пыток, – когда человека засовывали в железную бочку с водой и колотили по ней; другая, – когда допрашиваемого тыкали лицом в колючие кактусы, а ведь иголки у некоторых видов кактусов достигали десяти сантиметров, поэтому заросли высоких кактусов служили своеобразными заборами.

Удивляла красота буддийских пагод и храмов, сверкающих разноцветной керамической лепниной. Некоторые из них украшались свастикой, что означало древний символ богатства.

У вьетнамцев Новый год – «Тэт» – празднуется по лунному календарю чуть позже нашего, европейского, – в конце февраля-начале марта. Очень весёлый праздник, с петардами различных размеров, а соответственно – и разного уровня грохота. Неизменно – с шествием дракона: под длинное, по-восточному красочно разрисованное покрывало, с большой головой дракона впереди, становилась людская вереница и под музыку плавно извивалась в движении змейкой. По восточному поверью, взрывы петард отпугивают злых духов, поэтому в новогодний день стоит сплошной треск и грохот. Теперь такие петарды стали привычным новогодним атрибутом и у нас, хотя в злых духов никто здесь не верит. А дракон у них, в отличие от нашего Змея-Горыныча, является символом добра.

В Дананге в ночь на Тэт мы смотрели с палубы корабля за фейерверками, сопровождавшимися не только взрывами петард, но и автоматными очередями в воздух. А когда по кораблю процокало несколько пуль, наш старший каперанг приказал немедленно зайти в каюты и затемниться, т.к. неясно было: то ли это упавшие на излёте пули, то ли кто-то стрелял по кораблю прицельно.

Традиционное вьетнамское новогоднее блюдо – квадратный, с килограмм, брикет клейкого риса, сваренный завёрнутым в бамбуковые листья, с начинкой из фасоли и ещё чего-то, мало нам понятного. Вьетнамцы палочками отщипывали от брикетов кусочки, макали в какой-то соус и с аппетитом ели. В первый «Тэт» я с товарищами, идя с визитом во вьетнамское воинское подразделение на аэродроме, ложки с собой не захватили, а палочками работать не получалось: то не удавалось отхватить от липкого брикета нужный кусочек, то он разваливался у нас в соусе, то выпадал по дороге в рот. А откусывать зубами от брикета много не выходило, так как рис липко приставал к дёснам и нёбу, глоталось с трудом, запивать же соусом из пиалы было неприлично. Мы же дарили вьетнамцам на Новый год банки наших рыбных консервов да пачки сигарет.

Орудовать палочками я там так и не наловчился. Вьетнамцы ведь мускулатуру пальцев развивают с палочками с детства; возможно, именно поэтому многие вьетнамцы отличались каллиграфическим почерком.

Позавидовал их дивному обычаю: в новогодний день дети обязаны посетить родительский дом, где бы они ни были. Помнится, даже в американо-вьетнамскую войну воюющие стороны договаривались о перемирии на этот период, чтобы и американские солдаты смогли слетать на Сочельник домой в отпуск, и вьетнамские съездить к своим семьям и родителям. Особенно остро давило нам душу это различие с нашей камраньской действительностью – бессемейственностью.

Вдоволь купаться в Южно-Китайском море пришлось там во все месяцы года. На Новый год наряжали в Камрани какое-то местное дерево с длинными мягкими иголками, а парились в отстроенной баньке с эвкалиптовыми вениками. Помнится, возвращаемся 1 января из столовой, а варан спёр последний созревающий арбузик и убегал от нас в песчаные заросли на задних лапах, держа в зубах свою добычу. Мы ведь повтыкали в цветник у домика арбузные семечки, следили за их ростом, поливали, надеясь отведать своих арбузов, но, как мы ни гоняли варанов, они у нас обгрызали соцветия, утаскивали уже наливающиеся арбузики. Так и не дали нам их вырастить. На Новый год прапорщик Самусенко приоделся Дедом Морозом, чтобы повеселить матросов, так для вьетнамцев диковинкой оказался не столько Дед Мороз, сколько наша шапка-ушанка на нём, и они весело бросились фотографироваться, нахлобучивая её на свои головы.

Советские военные специалисты замыкались в Дананге на полковника Лобова, из свиты нашего Главного Военного советника в Социалистической Республике Вьетнам. Лобов разъезжал на шикарном для нас, хоть и подержанном, «Мерседесе»; его политработники в первый же день после швартовки БДК у военного пирса, рядом с вьетнамскими сторожевиками, провели с нами обзорную лекцию по ситуации во Вьетнаме, проинструктировали, как себя вести. Отметили, что народ здесь очень честный, вплоть до того что за уворованный апельсин могут расстрелять. Рассказали эпизод, как группа вьетнамок занималась разгрузкой судна, а когда одна из них зашла на некоторое время в каюту, то по сходу с судна её тут же у борта застрелила вьетнамская охрана.

Поэтому я спокойно в первый же рабочий день на аэродроме при установке диспетчерского радиолокатора ДРЛ-7 оставил на обеденный перерыв служебный фотоаппарат «Смена» в бардачке автомобиля и с ужасом обнаружил потом, что фотоаппарат исчез, а вместе с ним и возможность фиксировать на фотоплёнку глиссаду заходящих на посадку самолётов. Подозревать после услышанного о честности местного населения, что это совершили вьетнамцы, не хотелось, но пришлось. Впрочем, у взятого со складского хранения радиолокатора частоты приёмопередатчика оказались сбитыми, и прапорщику Собко пришлось долго калибровать их после получения со следующей сменной парой «Ту» прибора-частотомера. А я долго потом переживал, что утратил служебный фотоаппарат.

Вьетнамская охрана «шарила» по нашим машинам, но авиатехники догадались сдавать под охрану самолёты с наклеиванием на входные люки вьетнамским офицером бумажных полосок с красными оттисками печати, и часовые головой отвечали за целостность этих «священных» бумажек. Аналогично и мы стали опечатывать перед отъездом с аэродрома входную дверь в аппаратную ДРЛ, а я же ничего ценного в машинах больше не оставлял.

На аэродром ездить доводилось через весь город, и эти поездки в ночное время требовали повышенной осторожности, так как беспризорные дети имели привычку спать ночью на разогретом за день асфальте дорог. На первых порах местную валюту нам не выдавали, и мы с вожделением поглядывали на многочисленные магазинчики со всякой экзотикой. А когда получили донги, освоили и городской базар. В диковинку для нас оказалось, что ко всему надо прицениваться, торговаться. Офицеров БДК отпускали в город редко, поэтому они часто просили нас купить для них что-либо по заказу. Рынок был большим: длинные ряды с бельём, косметическими наборами, дешёвыми ювелирными украшениями (серебряные цепочки, колечки, серьги, кулоны) и прочим товаром. Диковинкой для нас были небольшие бутылочки «пепси колы» и «фанты», – ходовой в жару товар.

Большой популярностью пользовались и затемнённые очки (зеркальные, полузеркальные, разной цветовой окраски), коробками скупались («для домашнего употребления», а также презентами друзьям) и импортные презервативы – разной формы и цвета, со смазкой, выгодно отличающиеся от родных советских, «пересыпанных тальком». Много покупалось и сигарет, особенно американских марок. Покупали жёнам и детям красивые футболки и блузки с рисунками на груди, но проблемой было купить крупный размер. Выставляя вперёд два согнутых локтя (имитируя большую женскую грудь), наши хохмачи просили торговок показать блузки или лифчики более крупного размера, но те, смеясь, объясняли, что у них таких размеров нет, – это, мол, только у советских «ко гай» такие размеры.

Стоило нам показаться на рынке, как нас окружала толпа вьетнамских детишек: попрошайничали, просили сигареты, начинали дёргать за волосы на руках и ногах, не приклеенные ли они у советских от морозов. Мы вначале щедро давали им монеты, но вскоре поняли, что с этим надо осторожничать, т.к. тут же начинался многоголосый гвалт дать монету и другому. Как-то я, сидя в автобусе и наблюдая за такой толпой рядом, пожалел самого маленького пацана и дал монетку ему, пояснив, за что я расщедрился. Не успел отвернуться, как меня начали через окно дёргать за руку: оказалось, что они вмиг отыскали где-то ещё меньшего пацанёнка и, приподняв его, галдели, чтобы я дал монету и этому малышу, так как он ещё меньше предыдущего. Посмеялся над их находчивостью и монету дал.

После неприятного инцидента на рынке, когда какой-то член пролетающего экипажа Ан-12 хотел нахрапом взять товар дешевле указанной торговкой суммы, а та подняла шум, массово поддержанный её товарками, с агрессивными высказываниями, Лобов приказал ограничить посещение рынка и ходить туда лишь организованными группами. А наша авиагруппа, часто выезжавшая на аэродром мимо рынка, нарушала это ограничение, и вскоре последовало раздражительное разъяснение Лобова, что матросы нашей группы не спонтанно бродят по рынку, а целенаправленными маршрутами, что указывает на то, что на рынке они бывают часто и освоились, где что можно купить. Нарушая запрет Лобова, мы старались не попадаться на глаза его «Мерседеса», но матросы умудрились «проколоться». Вьетнамцы Лобова называли своеобразно: «Ля бов», – посему и мы за глаза называли его «Ля боб».

На аэродроме, в команде замыкавшейся на «спецслужбу» вьетнамской «обслуги», обеспечивавшей советских специалистов холодной водой и чаем, запомнилась солдатка Той Ня, которую мы звали Тоней. Она рассказывала, что дома её, на Севере, ждут муж и маленький ребёнок, и на наши недоумения пояснила, что вышла замуж, находясь с родителями, пока старшая сестра несла службу в армии, а как та вернулась домой, то взяли на военную службу уже её.

Во Вьетнаме ведь девушки и молодые женщины обязаны были служить наравне с мужским населением, но с родителями всегда обязательно оставляли кого-либо из детей, – это был закон. Соседний Китай, переполненный населением, в те годы ограничил семейным парам наличие лишь одного ребёнка, а вьетнамцы объясняли нам, что у них установленная норма – два ребёнка для городских жителей, которые обеспечивались существующим «талонным» государственным снабжением; «сверхлимитные» же дети талонами не обеспечивались (корми как хочешь, если надумал иметь большее число детей). Для сельских жителей норма на детей была большей, т.к. селяне больше самообслуживались продуктами питания. На интимные же вопросы вьетнамским офицерам, как же они, при таких строгих нормах, предохраняются от нежелательной беременности, те отвечали, что вьетнамские женщины пьют для этой цели специальную травку, растущую на юге Вьетнама.

Вьетнамцы объясняли нам, что «секса у них в армии нет», т.к. солдатки за беременность могут попасть в лагерь. В казармах, обычно, в одном углу спало мужское население, а в другом – женское. В авиагородке Камрани такая казарма располагалась рядом с нашей столовой, и когда мы после обеда проходили мимо, вьетнамки уже отдыхали, выставив в раскрытые окна пятки. Как-то решил пошутить, тихонько подошёл к стенке у окна и стал травинкой щекотать пятку вьетнамки, весело что-то щебечущей с подругами: вначале она подумала, что её беспокоит муха, и дрыгала ногой, а потом резко поднялась, выглянула в окно и широко раскрыла глаза от испуга и удивления, увидев улыбающегося меня. Впредь они стали на обеденный отдых закрывать свои окна жалюзными ставнями. Довелось как-то видеть в Камрани, как вьетнамский сержант бил по лицу за что-то девушку-солдатку, а та покорно стояла и плакала.

Вьетнам воевал несколько десятилетий, гибель мужского населения была ощутимой, и многие тяжёлые работы выполнялись женщинами, вплоть до выгрузки с заходящих транспортов 50-килограммовых мешков с цементом. Экономический уклад был разнообразным: государственные предприятия с небольшими зарплатами, но с обеспечением талонами на льготную покупку товаров первой необходимости в государственных магазинах; государственные коммерческие магазины с более высокими ценами, и частные магазины и фирмочки, с плавающими ценами и более высокой зарплатой. В связи с тем, что госсектор в южной части Вьетнама был невысоким, то поставляемые из СССР бесплатные после всенародных субботников автомашины (ЗИЛ-130, санитарные машины и т.д.) гектарами стояли на приколе на окраине Дананга. Слабая техническая подготовка вьетнамских водителей и тропические особенности (повышенная коррозия и порча термитами) досрочно выводили технику из строя, и из-за отсутствия ремонтной базы она выбрасывалась. Поэтому наше правительство озаботилось в 80-е годы массовые поставки новой техники разбавить укреплением ремонтной базы. А в Камрани пришлось наблюдать, как перегонялись вьетнамскими водителями доставленные морем автомобили зенитно-ракетного полка: водитель, забыв залить воду в радиатор, успел отъехать от пирса лишь несколько километров и «запорол» двигатель от перегрева.

Вьетнамские офицеры, просвещая нас в особенностях своих войн с французами и американцами, часами могли рассказывать о битве с французами под Дьен-Бьен-Фу, поясняя, что для них эта битва знаменита так же, как для нас Сталинградская. А я до сих пор удивляюсь, как народ, в том числе женщины, помогая в той битве, таскали за многие километры ящики с артиллерийскими снарядами весом за 40 килограммов, причём, по два ящика на коромысле.

Обстановка в южной части Вьетнама была сложной, как у нас после войны в западных областях Украины. Часть местных была недовольна и северо-вьетнамцами, и советскими. Во-первых, южанам не доверяли и не призывали на службу в армию, во-вторых, новая власть насаждала везде в начальники выходцев с северной части страны. На юге при старом режиме и американцах, до изгнания в 1975 году, была часть народа, неплохо зарабатывающая, и весь этот контингент, в том числе проституток, обслуживающих тот режим, новые власти посадили в трудовые лагеря перевоспитания без срока выпуска. На наши недоуменные вопросы о сроке перевоспитания, глядя на шеренги таких лагерников, нам отвечали уклончиво, что как только они перевоспитаются, то их сразу же и выпустят. А поразмыслив над нашей родной историей, я этому уже не удивлялся.

Ещё в Дананге вьетнамцы объясняли нам, что в лагеря, помимо южно-вьетнамской администрации, попали офицеры и лётчики-южане, после того как один из них, обучая северо-вьетнамцев полётам на американской технике, затолкал в самолёт охранника и перелетел в Тайланд. Рассказывали и о том, как беглецы из такого лагеря прошлись саранчой по встречным полям и овощным посадкам. Лишь в начале 2000-х годов, если мне не изменяет память, в наших СМИ сообщили об амнистии вьетнамским правительством тех самых арестантов-лагерников.

В лагеря перевоспитания попадали и дрогнувшие в бою с китайцами. Так, в 1980-м мы застали один такой лагерь у входа в бухту Камрань. Когда наши корабли зачастили сюда с заходами, то его перевели на другую сторону полуострова, за аэродром. И когда однажды в обед я не застал в казарме матросов на отдыхе, услышав от одинокого дневального, что они ушли просто позагорать на море, – удивился и не поверил. Ведь солнца там было вдоволь круглый год, загорать и купаться мы не запрещали им и в рабочее время. Поехал на пляж и обалдел: оказалось, что матросы аккуратно разложили свою одежду на берегу, а сами, в одних трусах, пошли в расположенный метрах в 200-300 у подножия горы такой вот лагерь штрафников-девушек, батальон которых без команды отступил на китайском фронте, и их всех сослали перевоспитываться. Вьетнамцы относились к ним презрительно, не считали за людей, оскорбляли; и в Камрани эти штрафницы занимались ремонтом дорог, таская по жаре тяжёлые камни.

И вот мне пришлось наблюдать диковинную картину, как опешившая вьетнамская мужская охрана не знала, что предпринять, а наши весёлые матросы шарахались по этому лагерю с пальмовыми шалашами-хибарами, фотографировались с вьетнамками. Те, конечно, от души хохотали такому «братскому» обращению «линь цо» – «советских». После этого случая мне пришлось провести соответствующую разъяснительную беседу с матросами, а вьетнамцы вскоре убрали лагерь подальше от наших глаз.

Помимо недовольных южан, во Вьетнаме тогда и среди северян не было политического единообразия. Ведь китайцы были одной из немногих иностранных наций, с кем по завету Хо Ши-мина разрешались смешанные браки, и таких браков было много. К тому же 60% офицеров обучались до новой войны в Китае. Оставались ещё вьетнамцы и с французской ориентацией. Ведь французы были для них не только проклятыми колонизаторами, но они там много и понастроили (известный всем, кто был в Ханое, мост через реку Чёрную, говорили, был построен по проекту Эйфеля); ввели для Вьетнама лет 100 назад латинскую азбуку вместо весьма замысловатого иероглифического письма; некоторые вьетнамцы переселились во Францию, там же в своё время учился и вождь Хо Ши-мин. Поэтому разобраться в вопросе, кто на какую разведку работал – сам чёрт не разобрал бы.

В Дананге пришлось как-то весной 1980-го негласно от Москвы и Владивостока выйти на БДК в Южно-Китайское море, чтобы встретиться с собратом-БДК, возвращающимся с боевой службы в Индийском океане. У корабельных офицеров там были друзья-товарищи, попросившие их по радиосвязи передать сигареты, а то, мол, они давно уже закончились, и у курцов «уши опухли». Нам уже выдавали донги, и мы собрали для них передачку. Ведь и наши курцы, когда донги ещё не выдавались, а старые запасы сигарет закончились, испытывали то же самое. Кое-кто из заядлых пробовал курить даже высушенную чайную заварку, дым от которой был жутким для всех постояльцев каюты; поэтому их выгоняли дымить на палубу или в каюту, где таких курцов было большинство. А когда подошли в море к кораблю поближе, те в мегафон прокричали то, что постеснялись передать в эфир: «Ребята, а нет ли у вас лишнего мыла? А то у нас матросы завшивели». Оказалось, корабль отправляли с Владивостока на 6-месячную боевую службу, а продержали в океане 11 месяцев: Москва подослать судно-обеспечитель не побеспокоилась, а заходы в иностранные порты, где можно было через шип-чандлерную службу заказать за валюту фрукты-овощи, были скудными.

Ещё не закончилась моя командировка в Дананге, как авиация ТОФ стала комплектовать группу специалистов для двухгодичной командировки в Камрань, с семьями. Так мне в Дананг пришла телеграмма с этим предложением, на что я, помня о своих двух маленьких дочурках, ответил: «Если жена согласна на выезд за границу, – я согласен на командировку». Тут же пришёл ответ, что жена согласна. Но первую камраньскую группу очень крупно обманули. Семьи тут могли жить лишь в какой-то перспективе, когда будут построены для этого домики и прочая инфраструктура. Но строители сразу сказали, что средства на подобное строительство пока не выделены, а «высокое» начальство не торопилось отправлять сюда специалистов с семьями, т.к. и местная, и международная обстановка пока не располагали к этому.

Я знал от товарища, побывавшего в начале 1970-х годов с ракетоносцами Ту-16 в Египте, что военные специалисты, отправляющиеся в такие длительные командировки, замыкались на 10-й отдел управления кадров в Москве. И возвращались домой после командировки опять же через «десятку», где, исходя из служебных характеристик за загранслужбу, предлагались новые должности в тех или иных местах СССР. Естественно, каждый выбирал то место, где мечталось служить. Я к этому времени прослужил на Дальнем Востоке более 10 лет, горевал уже, что попал служить в непереводной у моряков Приморский край, т.к. многочисленные родственники проживали «за Волгой», встречи с которыми были редкими. Поэтому я согласился на новую командировку, рассчитывая на последующий перевод в европейскую часть СССР. Но и тут нас обманули: Москва вскоре решила, что Камрань остаётся замкнутой на кадровые органы ТОФ, – уезжали через Владивосток, туда и возвращайтесь. Поняв, как нас «прокатили», мы стали просить заменить нас ранее двухлетнего срока, на что руководство авиации ТОФ отвечало обещаниями заменить в том или ином месяце, которые постоянно переносились.

В такой же ситуации оказались и специалисты узла связи, попавшие в Камрань с Камчатки, а они страдали ещё больше, т.к. камчатские надбавки им платить перестали, выслуга во Вьетнаме всем нам пошла «месяц за месяц», а новые инвалютные оклады из-за обесценивающегося вьетнамского донга не покрывали потерь. Ведь по существующим положениям, 60% прежнего оклада перечислялось семье специалиста; 20% инвалютного оклада, если семья была дома, шло ему в СССР накоплением в рублях, причём инвалютный рубль приравнивался к простому «деревянному». Из оставшейся части инвалютного оклада 20% шло долларовым исчислением на накопление в чеках, а 80% специалист мог ежемесячно заказывать финансисту на свои расходы хоть всю сумму, но в местной валюте. А какой была тогда валюта Вьетнама и Кубы, знают многие, да и советская присказка «Курица – не птица, Болгария – не заграница» имела ту же горькую финансовую подоплёку.

Поэтому, например, мой однокурсник на аналогичной должности в Эфиопии, имея оклад чуть более 300 инвалютных рублей, ежемесячно получал на свой счёт под 1800 рублей, потому что местный быр равнялся семи советским рублям; а я при окладе в 525 инвалютных рублей, получал на счёт по 600-800 рублей, т.к. донг вначале равнялся 50 копейкам, а после многочисленных жалоб через Главного Военного советника во Вьетнаме генерала армии Абатурова, МИД и Госбанк согласились приравнять донг к 10 копейкам. То есть, мы могли тратиться на вьетнамские покупки в донгах в пять раз меньше. И если я первые месяцы лишь присматривался к керамическому слону, но не решался его купить за 100 донгов = 50 рублям, то после нового ценоисчисления сразу же купил, потратив лишь 10 инвалютных рублей. И мы с интересом следили дважды в месяц за сообщениями в газете «Известия» о курсе валют, т.к. при поэтапном росте курса доллара за срок камраньской командировки на величину, кажется, с 62-х до 78-ми копеек, мой прирост был уже до 80 рублей (чеков Внешторгбанка) ежемесячно. А слон и поныне служит то подставкой для цветов, то сиденьем для меня, когда собирается много гостей и стульев не хватает.

Старшим начальником камраньской авиагруппы был майор Зинченко Дмитрий Иванович. Группа РСТО состояла, помимо майора Артапух и меня, из пяти прапорщиков (Самусенко Н.С., Андриянов Н.И., Максимов В.П., Ахметзянов И.Т., Кунов С.И.) и семнадцати матросов. Примерно такой же по численности была и группа аэродромно-технического обслуживания (АТО): капитан Коршунов Е.А. (начальник аэродромно-инженерной службы), капитан Терентьев В.П. (начальник автослужбы), лейтенанат Багрянцев Анатолий (командир автовзвода), прапорщик Логвинов Г.Н. и группа матросов срочной службы. В состав наземной авиагруппы входил также синоптик старший лейтенант Баскаков А.А. с парой-тройкой своих матросов и соответствующей техникой, принимающей по телетайпу на «электробумагу» не только карты погоды, но и новостные блоки ТАСС, предназначенные для кораблей и судов загранплавания. Радиоприёмники же ловили на диапазоне КВ обилие иностранных радиопередач на русском языке, а родные радиостанции прорывались редко, т.к. работали в основном в СВ- и ДВ-диапазоне.

Кто хотел – учил вьетнамский язык. Для бытового общения достаточно было выучить сотни две-три слов и обиходных выражений, и любая торговка на базаре, смеясь, понимала тебя на этом «вьетнамо-рязанском диалекте». Как и большинство восточных языков, вьетнамский язык имел много различий от интонации произношения слов: по восходящей или по нисходящей, с ударением или без. И буква «а» имела, поэтому, аж пять смысловых обозначений (при написании отличались одной или двумя точками сверху или снизу буквы). Переводчик Ву в Дананге предупреждал нас правильно произносить его фамилию, не затягивать, а иначе это уже будет не фамилия, а слово «сиська». И находящиеся с ним вьетнамцы, когда нам приходилось обращаться к нему, с интересом ждали, как мы произнесём его фамилию, хохоча над ним в случае наших ошибок. А как раз жаргонным словечкам и учились они от наших матросов, записывающих им в блокноты такие слова (пришлось исправлять у одного вьетнамца записанное слово «гэдэшники», как матросы называли ботинки). Наш распространённый мат они воспринимали, видимо, как немецкие артикли – для связки слов.

Замполит отряда строителей, возводивших новые причальные стенки и другие объекты в Камрани, был знакомый мне ещё по Романовке майор Козлов (был политработником Дома офицеров). Долго один вьетнамец ходил за мной, допытываясь, что его фамилия – от слова «козёл», а «козёл» – матросское ругательство. Почему же замполит не поменяет фамилию?

Настоящим полиглотом оказался в камраньской группе РСТО матрос Зиядов Салимжон, таджик. Он знал все среднеазиатские языки, смеялся, что с любым матросом может поговорить на его родном языке, но лишь армянский язык для него труден. Зиядов и вьетнамский легко выучил так, что его, невысокого, смуглого, вьетнамцы нередко принимали за своего. Ведь у них было 50 народностей со своими диалектами. Когда я однажды принял наш Ан-12, перевозивший не только советских специалистов, но и вьетнамских военнослужащих, и подошёл с КП аэродрома к своему УАЗику, то увидел смеющегося Зиядова и смутившихся вьетнамцев. Оказалось, что прилетевшие вьетнамцы просили его отвезти их в соседний (уездный) город Ня Чанг (на наших картах иногда пишут Ня Транг, т.к. вьетнамская буква «ч» пишется как «tr»), а он ответил им, чтобы с такой просьбой они обратились ко мне. Вьетнамцы спросили его: «Ты что, советского возишь?», – и сильно удивились, услышав, что он и сам советский. Первые месяцы у авиагруппы советских военных переводчиков не было, и мы обходились на том самом «вьетнамо-рязанском». Вообще же, на приёмах вьетнамское начальство практиковало перевод речей вьетнамцев советскими переводчиками, а перевод речей советских – вьетнамскими переводчиками, чтобы заявить потом, кто лучше переводит. Прибывшие же в 1981 году в камраньскую группу два лейтенанта-переводчика на первых порах приезжали к Зиядову с вопросами, т.к. их учили «классическому» вьетнамскому языку, а здесь встречалась масса диалектических особенностей. Вот и моё имя далеко не все вьетнамцы выговаривали правильно, т.к. вместо «ш» звучало «с».

Вызывало и до сих пор вызывает удивление, как там рационально идёт трансформация европейских слов в чисто вьетнамские. Например: «о то» – «автомобиль», «ак куй» – «аккумулятор», «се дап» – «велосипед», а все мотоциклы они называли «хон да», что явно указывало на японскую фирму. И как тут не огорчаться нашим тяжеловесным десяти-двадцатибуквенным словам. Выражаясь по-современному, это сколько же мегабайт съедают такие слова в памяти компьютеров? И как надо напрягать свой язык, чтобы их выговорить?

Нас инструктировали как наши «компетентные органы», так и вьетнамские, что в Пекине («Бак Кынь», как называли его вьетнамцы) ЦК компартии Китая вынес постановление о похищении нескольких советских военных специалистов, чтобы доказать всему миру о военном вмешательстве СССР не только в Афганистане, но и во Вьетнаме. Призывали к бдительности ночью. В Дананге вопрос бдительности более-менее решался, т.к. на БДК у опущенной на берег аппарели постоянно стояла наша вооружённая охрана, при надобности аппарель можно было на ночь поднять; довелось корабелам, стоя у причала, и поработать винтами, погоняв воду для отпугивания подводных диверсантов и срыва возможных магнитных мин. А вот в Камрани все наши объекты были или на самом берегу моря, или рядом. Никакого оружия, повторяю, у нас тогда, кроме ракетниц, не было. И внутренняя, и внешняя охрана осуществлялась вьетнамцами. Но что это была за охрана? Пробегав весь день в поисках подножного корма (рытьё кореньев, варанов, поиск дикого мёда и т.п.), охрана эта дрыхла с заходом солнца. Объезжая по ночам свои объекты (дальний привод, ближний привод, посадочный локатор, КДП, автопарк), я частенько заставал «сонное царство», вначале будил и своих, и вьетнамцев, напоминая о бдительности. Невесёлая картинка открывалась мне нередко на дальнем приводе: в жилом помещении в углу стоит автомат Калашникова вьетнамского часового, спящего тут же на циновке под накомарником, а в разных местах сладко спят оба матроса, несмотря на то, что один из них должен быть дежурным, вооружённым, на всякий случай, сигнальной ракетницей. Чувствовалось, что наш народ разучился воевать, что потом подтвердилось и в Афгане, и в Чечне: сколько погибло народа, вырезанного «как куры» во сне.

Когда мне надоело это «сонное царство» на дальнем приводе, я уже стал молча забирать автомат и увозить вьетнамскому дежурному по вертолётному полку, чтобы он принимал меры против своих сонь. Но и это вскоре перестал делать, так как мог запросто получить в отместку очередь в спину от какого-нибудь обиженного вьетнамца. Ночью тогда постреливали много. Кто в кого – а чёрт его знает. Тем более что однажды на крутом закрытом повороте к дальнему приводу чуть не налетели ночью с Зиядовым на УАЗике на выставленный кем-то посреди дороги большой зенитный снаряд.

Раза два-три при мне ловили в районе аэродрома и лазутчиков. Ловила вьетнамская внешняя охрана. Заслышав шум, я подъезжал на УАЗике и неизменно видел одну и ту же картину, как полуголому завязывали руки за спиной. Вьетнамцы объясняли мне, что это «чум кок», – «китаец». На мои недоумения, что какой же это китаец, он ведь такой же, как и вы, – охрана мне энергично возражала, показывая жестами на понятные только им особенности в форме носа и подбородка. Приходилось верить и давать машину для транспортировки пленных в штаб вьетнамского полка.

Мы жили в двух небольших казармах: в одном домике жили матросы и отделение вьетнамской охраны, а в другом офицеры и прапорщики группы АТО и РСТО, а также офицеры-авиатехники, меняющиеся каждые полгода. Ближе к осени в состав ПМТО прибыла рота охраны, и на ночное время стоянка наших самолётов сдавалась им под охрану. Вскоре случился в сумерках неожиданный казус. Самолеты стояли вблизи наших казарм, а водитель ЗИЛ-130, развозя в термосах ужин по объектам, решил свернуть от казарм на бетонку у первой же перемычки, чтобы проехать на полосу мимо самолётов, но был остановлен автоматной очередью охраны. Мы в это время смотрели на улице вместе с вьетнамцами кино, очередь для нас была неожиданной; и пока мы какие-то секунды, разинув рты, вникали, в чём там дело, вьетнамский сержант сразу резко скомандовал что-то своим бойцам, те пулей кинулись в свою комнату, схватили автоматы и веером рассыпались по песку возле нас. До нас дошло, что очередь была не по диверсантам, а по выскочившей на бетонку нашей машине. Впредь ужин развозили по другому маршруту, а вьетнамцам очень понравилось, как строго наша охрана встретила нашу же машину; ну а мне понравилась мгновенная реакция сержанта вьетнамской охраны.

С особенностями вьетнамской сторожевой службы мне пришлось столкнуться ещё в Дананге. У нас часовые, как правило, ходят у охраняемых объектов под освещёнными местами. А тут ночью подъезжаем к аэродрому, КПП освещён, шлагбаум опущен, начинаем сигналить, чтобы часовой его открыл, но бесполезно. И лишь когда мы включаем внутриавтобусное освещение, показываем, кто мы, тогда и видим, как из кустов со стороны выходит часовой и пропускает нас на аэродром. Чувствовалось, что народ лишь недавно вёл войну. Ведь диверсантам ничего не стоит ликвидировать легко наблюдаемого часового. Вспомнилось вычитанное, что в уставах царской армии существовало понятие «подчасок», – замаскированный в засаде солдат, следящий за передвижением часового, и поднимающий тревогу в случае попыток его ликвидации вражескими лазутчиками. Такой вот был тайный помощник часового. Потом на острове Русском довелось видеть такие специальные места для подчаска у останков старых артиллерийских казематов.

Наша авиагруппа была обеспечена узкоплёночным киноаппаратом, которые давно уже вышли из обихода кинотеатров страны, но имевшим хождение на кораблях и судах загранплавания. А посему и кино-новинки на узкой плёнке попадали во Вьетнам быстро: то доставлялись к нам самолётами, то брались на время с зашедших в Камрань кораблей и судов (особенно черноморских). И хиты тех сезонов мы смотрели с вьетнамцами по многу раз в одно время с Москвой.

Мы старались обеспечить экипажи зашедших в бухту советских кораблей и судов «досугом» – возили на пляжи, в магазин с вьетнамскими сувенирами, и прочие экскурсии, а они делились с нами киноплёнками. А ещё мы просили у них пару-тройку буханок родного пшенично-ржаного хлеба, да банки кабачковой икры, по которым поневоле соскучились после относительно пресной местной еды.

Много приходилось «воевать» нам, руководителям групп, с незаконной торговлей. При вьетнамской нищете в обмен шло всё: и запасные колёса с машин, и бензин, и кабель, и одежда, и чистые вахтенные журналы. С явлением «ченча» («обмена») поневоле пришлось столкнуться ещё в Дананге. Заходя на рынок, часто приходилось отбиваться от вьетнамских торговцев, норовящих опередить соседа и открыть мой портфель со словами: «Цыгарет? Ченч?». Ребята потом пояснили, что наши гражданские специалисты, за которыми контроль был не таким строгим, как за нами, повадили этих торговцев продажей им блоков сигарет советского или болгарского производства. Навар был немалым, что позволяло желающим пополнять свои инвалютные доходы. Вот местные торговцы и привыкли, что советские специалисты таскают им на продажу или обмен свой товар. От нудных приставаний торговцев я отбивался понятным им словом «потом», потому что, не увидев в портфеле сигарет и иного «обменного» товара, торговцы спрашивали: «Потом?», – рассчитывая, что я принесу им товар в следующий раз.

Вьетнамцы и сами курили много, да и иностранцы не жаловали здесь сигареты местного производства, поэтому иностранные сигареты расходились бойко: вьетнамская мелюзга продавала их на рынке и поштучно. Я не курил, но жена по заказу передавала мне оказией несколько блоков «Явы», пачки которой я презентовал потихоньку вьетнамцам при решении тех или иных служебных дел, в ответ на их неизменные угощения чашечкой чая.

«Ченч» был довольно- таки распространённым явлением среди советских специалистов во Вьетнаме. Ведь советские и тамошние военторговские цены на сахар, консервы, сигареты и всё другое были весьма дешёвыми при вьетнамских реалиях. И когда я начал разбираться, откуда у одного из моих подчинённых появляются лишние донги, он объяснил, что не стремится спекулировать, но так уж выходит. Получив от финансиста месячную часть донгов, он идёт в наш магазинчик, покупает там себе сигареты, сахар, консервы и прочие лакомства, а по пути на объект его дожидаются выпрашивающие вьетнамцы. Поневоле он часть купленного уступает по предлагаемой ими же цене, существенно перекрывающей нашу магазинную цену, и через некоторое время (бывало, даже не дойдя до своего объекта) спешит в магазин опять отовариться.

Но, одно дело «матросский» размах, и иное дело с нашими специалистами, бесконтрольно контактирующими с местным населением. Поэтому в Ханое в 1981 году для советских специалистов, отоваривающихся в нашем военторговском магазине, по линии дипломатов и Главного Военного советника вынуждены были ввести так называемые «заборные книги». Это опять же из нашей истории 1920-1950-х годов, когда в специальных книжках членов кооперации отмечалось, что он покупал для более справедливого распределения дефицитных товаров. Вот и в этих «заборных книжках» велено было записывать каждому покупателю, что и в каком количестве он покупает, чтобы со временем представители «компетентных органов» могли проанализировать его покупки и задать вопросы: если мало покупаешь, то, чем же ты здесь питаешься; а если много – то куда всё это у тебя уходит?

Популярностью у нас пользовалась и местная, кремового цвета, сгущёнка с буйволиного молока. Основное предназначение горбатых буйволов было – работа на рисовых полях, и вьетнамцы удобно располагались на их широких спинах; дети умудрялись там даже спать. Вьетнамское правительство пыталось завести молочных коров-голландок, но те не выдержали жаркого климата и обилия паразитов. Ведь в тропиках, например, водились мухи, вьющиеся перед носом и норовящие взбрызнуть в глаза человеку и животным свои личинки, которые потом разъедают мягкие ткани. И очки мы носили не только от солнца, но и от этой бяки. Кстати, весьма повышенным там было и воздействие солнечной радиации, посему, из-за всех таких бед французы меняли своих волонтёров во Вьетнаме через полгода, а американцы в период войны заключали контракты о нахождении здесь на срок всего лишь трёх месяцев. Вроде бы мелочь, но когда я после вьетнамской командировки впервые взял у медиков семейную путёвку в санаторий Евпатории на декабрь, то накануне выписки врач вызвал меня и озабоченно признался, что у меня плохие показатели крови, повышение лейкоцитов; не обслуживанием ли атомного оружия я занимался и нахватал радиации? С таким анализом он не имеет права меня выписать. Сошлись с ним на том, что это у меня – следствие длительного нахождения под тропическим солнцем. А так как продлить путёвку врач тоже не мог, то мне пришлось сдать кровь повторно, и тут уж санаторное начальство постаралось на день моей выписки «прикрыться» липовым анализом.

В Камрани вьетнамский рынок был нам недоступен, так как полуостров, превращённый в крупный военный объект, ещё колонизаторами-капиталистами был очищен от местного населения; поэтому мы передавали деньги и список желательных покупок членам пролетающих Ан-12. Далее полуострова нам отлучаться запрещалось, да и мы не рисковали, хотя вдоль берегового северного выступа, обследуя останки американских городков, углублялись по перешейку на многие километры к материковой части и не раз встречались с местными женщинами-южанками, собирающими по берегу дары моря. А там, в определённые периоды, то небольшие рыбки, типа нашей корюшки, выбрасывались с волнами на песок для икрометания, то черепахи, более полуметра длиной, выползали на берег отложить яйца в песок. Этих рыбок мы тоже собирали, чтобы разнообразить свой стол. Черепах же вьетнамцы, подкараулив, переворачивали на спину, и она ждала своей печальной участи. Попробовать мясо черепахи или суп из неё мы так и не решились.

На останках американских городков часто находили монеты не только США, но и их союзников по войне: Южного Вьетнама, Канады, Австралии. Попадались старые французские монеты, поэтому нумизматами становились многие, и я привёз домой богатый набор монет США, Северного и Южного Вьетнама. Привёз домой сувениром и найденное удостоверение личности американского военнослужащего (пластиковая ламинированная карточка с фотографией, фамилией, именем, цветом глаз и волос, с отпечатком большого пальца), а также набор личных жетонов военнослужащих США и Южного Вьетнама, тоже весьма отличных от наших, советских: во-первых, не алюминиевая штамповка, а из стали-нержавейки; во-вторых, содержала не только личный номер, но и фамилию, имя, группу крови и вероисповедание (чтобы знать сразу, какую группу крови переливать и по какому обряду хоронить: католик, протестант, баптист, неверующий и т.д.). Невесёлое сравнение с нашей сверхсекретностью.

Первая увиденная в воде каракатица в Дананге напугала, когда я в маске бултыхался у берега: тихо плыла какая-то невиданная рыбина, потом ход замедлила и всё больше и больше горбилась, уставившись большим глазом посредине на меня. С помощью товарищей напугали её, она резко рванулась и, выпустив тёмную струю, вылетела на берег. Тут-то мы и разобрались, что это – тот же кальмар, складывающий воедино щупальца при резком движении и расправляющий их в свободном плавании, но с полужёсткой спинкой в виде белого пенопласта. Добычу отдали вьетнамцам, и те весело загалдели в предвкушении кушанья. Потом мы каракатиц ловили в Камрани часто, но несли себе, а вьетнамцы лишь завистливо провожали нас взглядами. Не решались мы варить осьминогов, хотя они были деликатесом для всех местных приморских народов. Первого осьминога я поймал легко, наколов на проволочную пику, но потом долго не мог избавиться от него, так как он тянул по проволоке щупальца к моей руке, а я боялся присосок и отбрасывал пику.

Маски для подводного плавания у вьетнамцев были в дефиците, а вот ныряльщиками они были прекрасными. Купаясь так на отведённом пляже в Дананге, я обнаружил на глубине метров в семь ползущего рапана, но не мог донырнуть, – всё казалось, что у меня не хватит воздуха на обратное всплытие. А рядом купающийся вьетнамец, видя мои попытки, с первого же нырка достал раковину и подал мне.

Удивил и другой данангский случай. Плавал в маске вдоль каменистого берега за военными причалами, а с берега стал подзывать меня рукой какой-то вьетнамский военнослужащий, сидящий с несколькими солдатками. Подплыл, а он жестами предложил мне отдать ему маску, а в обмен вести в кусты любую из его соседок. Без маски в воде мы были слепыми, запасной маски у меня не было, поэтому отдать её вьетнамцу, пусть даже и на такой соблазнительный обмен, было жалко…

Много мы привезли с Вьетнама сувениров в виде различных кораллов, раковин, которые продавались и во вьетнамских магазинчиках, и сами мы ловили в море. Много было знаменитых бамбуковых циновок, керамических настольных и напольных ваз, разукрашенных глазурью во все цвета радуги. Особо нашим народом очистились от кораллов и раковин каменистые берега у пляжа за аэродромом. Вырубленный или выломанный коралловый полип опускали в бочку с хлоркой, и вскоре коралл становился белоснежным. Раковины, если они были ещё живыми, чистились вручную или оставлялись муравьям, которые выедали внутренности. А какое же обилие видов раковин и морских звёзд там находилось. Дальний пляж, так называемый «Американский», руководство ПМТО со временем закрыло для нас, «в целях сохранения местной флоры и фауны».

Как-то я, в нарушение запрета, повёз туда прилетевших друзей-авиаторов показать мало тронутую экзотику, и плавали часа два-три, не обращая внимания на частые разрывы гранат. Я ещё по Данангу знал, что вьетнамские военные частенько добывали рыбу таким способом, и не раз приходилось натыкаться на большие круги лежащей на дне мёртвой мелкой рыбёшки. Вот и на этот раз группа таких «подрывников» кидала периодически гранаты в воду, приближаясь к нам; разрывы всё ощутимее били по барабанным перепонкам под водой, но потом эта группа стала удаляться. А когда я вернулся с друзьями в городок, то тут же примчался капитан, начальник автотракторной службы ПМТО, чтобы выяснить, кто нарушил приказ о запрете поездок на тот пляж. Оказалось, он с некоторыми офицерами группы управления ПМТО и были теми самыми «подрывниками»-браконьерами, возмутившимися, что мы не реагируем на взрывы гранат и не уезжаем. Я не стал отнекиваться, и он предложил мне писать проект приказа о наказании, но я ответил, что не садист, чтобы писать самому на себя такой приказ; пусть уж пишет он, а я не буду возражать по поводу строгости наказания. Кажется, получил за эту поездку выговор.

Некоторые офицеры умудрились доставить домой и оружие, за что потом всех нас вызывали аж по двум делам, возбуждённым КГБ: меня вызывали дать показания следователю КГБ во Владивосток. Возможность приобретения оружия меня не удивляла, а удивляло легкомыслие таких офицеров, т.к. долго подобные дела секретом не являлись. Разобранную винтовку М-16 можно было при желании переслать домой знакомыми членами экипажей Ту-95 (в Хороль) и Ту-142 (в Монгохто), замаскировав, например, в доску с высушенным большим омаром. Ведь экипажи военных самолётов и кораблей таможенному досмотру, можно сказать, не подвергались. Вскоре последовало распоряжение организовать на месте группу таможенного досмотра на предмет пресечения недозволенных вывозов на Родину, но это касалось, практически, матросов и младших офицеров, т.к. проверяли свои же, офицеры авиагруппы или из ПМТО. Также поверхностно проверялась и наша группа при возвращении домой в ноябре 1981 года на самолёте Ил-62, через Корейский пролив на аэродром Хороль (с эскортом американских истребителей F-4 «Фантом»). Командиром экипажа этого самолёта был мой друг-однокурсник Слава Лавров, но я не собирался обзаводиться нелегальным оружием.

Некоторые вьетнамцы сами предлагали за блок сигарет (типа «Ява», «Ту», «Опал») пистолеты. Когда мне в умывальнике один вьетнамец, просунувшись в окно, предложил «пух-пух» за «цигарет», я послал его к чёрту, а потом полюбопытствовал, что это за «пух-пух». Оказался американским пистолетом, стреляющим патронами большого калибра с шариковой начинкой: стрельни таким патроном по кусту, и он стоял голым. Таких патронов валялось вокруг аэродрома много – противопартизанское оружие.

Вьетнамцы жили и питались очень скудно. Я не раз давал катушки ниток с иголками, глядя на оборванное обмундирование бойцов вьетнамской охраны, а когда через некоторое время замечал те же прорехи на них, и спрашивал, почему он не заштопал свою одежду, тот смущённо отвечал, что отнёс нитки с иголкой на рынок. Проверяя своих бойцов, зашёл как-то в помещение вьетнамской охраны и увидел незнакомого солдата, распивающего чай. Оказалось, что это прибывший с отпуска знакомый, привёзший привет от матери солдату-охраннику. Чтобы они с гостем не пили «пустой» чай, я принёс им печенье и сахар, а вскоре охранник принёс мне в подарок пакет с чаем, который его мать готовила сама.

Ещё в Дананге приходилось общаться по службе с вьетнамцами, и они приучили, первым делом, к угощению чашечкой настоящего, хорошего чая, а потом уже решать служебные дела. Жена моя была любительница чая, и я привёз ей с Вьетнама сортов пять, в том числе и пакет от той вьетнамской женщины. После Вьетнама я тоже стал более привередливым к качеству чая, и будучи проездом в Москве, неизменно старался купить несколько пачек качественного импортного чая в фирменном магазине на Таганке, но к концу 1990-х годов и там качественного, относительно недорогого чая не стало: что ни купишь пачку, вроде бы импортного, а на вкус – «веник веником».

Камраньский полуостров – песчано-каменистый. Мельчайший белый, скрипевший под ногами, как крахмал, песок содержал окись титана, и нам объясняли, что японцы предлагали Вьетнаму продавать им этот песок на переплавку. В связи с этим вспоминался курильский остров Итуруп, на котором наш запасной аэродром и название имел Молибден, за россыпи вокруг крупного чёрного песка, содержащего окись этого металла. Поговаривали, что была попытка вывоза оттуда молибденового песка на переплавку советским металлургам, но из-за дороговизны идея заглохла.

По старым авиационным правилам, авиатехники перед вылетом самолёта обязаны поочерёдно слить в пол-литровую банку керосин со всех групп топливных баков и проверить его качество. На аэродромах СССР керосин из банок сливался в специальные ёмкости, этот отстой постепенно накапливался, затем подлежал отправке железнодорожными цистернами для переработки на НПЗ. Но какая отправка на НПЗ с Вьетнама? Поэтому техники сливали отстой в песок, а чтобы уменьшить загрязнение почвы, мы установили на стоянках самолётов железные бочки, а потом разрешили вьетнамцам черпать с них керосин себе. Но прибывшая с Владивостока в Камрань флотская инспекция поинтересовалась этими бочками; пришлось объяснять людям, далёким от авиации, не только предназначение бочек, но и дальнейшее местное использование отстоя керосина в связи с экономической нецелесообразностью морской перевозки (в далёкой перспективе, по мере накопления сотен тонн) на переработку в Союз. Так отдавали отстой вьетнамцам и в Дананге. Но проверяющие усмотрели в этом керосине возможность для руководства авиагруппы нелегального обогащения путём продажи вьетнамцам и запретили раздавать отстой. Так что в дальнейшем по мере заполнения бочек керосин опять сливался в песок.

Аэродром в Камрани имел нестандартные заходы. Северный торец ВПП обрывался в двух-трёх сотнях метров от берега моря, поэтому приводные радиостанции располагались с юга. Ближний привод – хозяйство прапорщика Андриянова – был метрах в 300-х от ВПП, зажатый между озерцом и дорогой. В том озерце водились чёрные сомики, которых мы периодически ловили на перемёт с наживкой. Дорога связывала полуостров с материком и проходила вдоль северного выступа бухты Кам Рань. Из-за близости к ВПП, поневоле приходилось вжимать голову от низко заходивших на посадку самолётов. Дальний привод – хозяйство прапорщика Ахметзянова – располагался в нескольких километрах на береговом выступе длинного изгиба бухты. Препятствием при посадке с юга являлась лишь горная гряда (высотой несколько сот метров) на другой стороне бухты, но она была, если не ошибаюсь, в 17-ти километрах от ВПП. Поэтому гибель на этой горе наших лётчиков специальной пилотажной группы, возвращавшейся в сопровождении лидера с авиавыставки, у меня вызвала шок: весьма непростительным шагом лидера было преждевременное снижение в облаках до такой высоты на таком значительном удалении от ВПП.

Первый год в Камрани у нас холодильника не было, и после очередного прихода обеспечивающего судна мясо приходилось употреблять не только с первым и вторым блюдом, но и чуть ли, не с компотом, чаем, ибо оно через несколько дней начинало тухнуть и червиветь. Когда однажды матросы, вспомнив броненосец «Потёмкин», начали возмущаться по поводу червей в тарелках, то мы, офицеры и прапорщики, показали им свои тарелки, в которых также были вынуждены вылавливать червей, ибо, когда уж червей становилось много, или тухлый запах густел, мясо выбрасывалось и приходилось «сидеть» на надоевшей тушёнке в ожидании редких приходов обеспечителей.

Вьетнамский рисовый хлеб там вообще печётся без просеивания муки, посему в нём частенько чернеют запечённые мучные жучки. В столовой ханойского дипгородка «Ба ба» (номер 33) я вначале пытался выщипывать их с ломтиков хлеба, но всё равно на зубы попадало какое-то количество жучков, по вкусу мало чем отличающихся от изюминок в булочках, посему махнул на них рукой. Тем более что рядом сидели за столиками чопорные шведы и опасающиеся нас из-за «Солидарности» поляки. В этой столовой нас кормили по талонам, и вьетнамцы ставили на столы бутылку пива на двоих.

Вообще, вьетнамцы кормили нас на приемах всякой всячиной. Переводчики пытались смутить покой слабых желудков, рассказывая потом, что же мы ели. Но я на желудок был крепким, хотя и потерял там за первый год девять килограммов. Там в пищу шли и змеи, и обезьяны, и собаки, но только молодые, не пропитавшиеся псиной. Смотреть неприятно было, как готовили эту пищу, но на столах она была очень аппетитной. Свинью или собаку, например, подвешивали за задние ноги, периодически били палкой, несмотря на истошный вой, чтобы кровь запеклась с мясом, потом опаливали, потрошили, мелко всё резали, мешали с нарезанными лимончиками и травами.

В Дананге авиатехники, группа АТО и РСТО кормились на БДК, а лётчиков кормили вьетнамцы. В Камрани питались вначале в обычной для любой в/ч столовой, но по хитрым инструкциям финансистов, в этом случае денежное довольствие специалистов сильно обрезалось, и связисты с узла связи, камчадалы, «выли» из-за финансового проигрыша особо. После серии жалоб Главному Военному советнику, нам было разрешено перейти на «общественную» столовую. На собрании офицеров, мичманов и прапорщиков решили, сколько донгов ежемесячно выделять из своих окладов на питание вскладчину, нештатным заведующим столовой определили прапорщика Кунова, а мичман-снабженец стал летать попутными Ан-12 в Ханой для закупки продуктов в магазине Военторга. Начисления на наши счета после этого стали более весомыми. Этот же мичман заведовал и «кооперативным» магазинчиком (товары завозились с ханойского Военторга). Для столовой в Ханое закупались мука, крупы, макаронные изделия, сахар, консервы, а фрукты-овощи закупались в Камрани через бюро вьетнамской обслуги, диктующей нам свои цены при закупке на рынке Ня Чанга; наши же попытки разрешить самостоятельные поездки на нячангский рынок ими пресекались, с объяснениями, что нам могут подсунуть там отравленное.

Приходилось употреблять и экзотический «подножный» корм. Пробовать местную флору и фауну приходилось поневоле, т.к. столовская пища особым разнообразием не отличалась, тем более на первых порах, по советским военно-продовольственным нормам, не учитывающим тропические особенности. Вкусный, говорят, черепаховый суп. Доктора наши пробовали и блинчики со змеиным мясом. Об остальных «блюдах» умолчу.

Сварили прапорщики как-то ведро компота со сладковатых ягод неведомого колючего стелющегося растения, а пить его оказалось сложно, так как сверху в ведре плавал слой липкой оранжевой смолы сантиметра в два. Зато вараны, запечённые над костром на проволочном шампуре, оказались весьма вкусными, с белым мягким мясом, напоминающим курятину. Это матросы научились готовить их от вьетнамцев, а мы уже – от матросов. А добра этого там бегало очень много, ловились нами экземпляры и более 30 сантиметров длиной, а вообще-то, вараны вырастали там и до метра длиной, но такие вылавливались вьетнамцами в первую очередь. На аэродроме погиб вьетнамский солдат, засыпанный обвалившимся песком, когда он, раскапывая нору варана, слишком углубился: нашли его по торчащим из песка ногам.

В связи с «экзотикой», я не преминул проинформировать подчинённых и товарищей-сослуживцев о возможной опасности, припомнив рассказ одного из преподавателей по радиооборудованию Оренбургского ВВАУЛ, который был среди ракетчиков на Кубе в период кризиса 1963 года. Там группа наших солдат отравилась со смертельными исходами, наевшись какого-то местного фрукта, напоминающего яблоки. Потом разобрались, что этот плод местное население употребляет как глистогонное средство, и то в слабой концентрации. Поэтому мы в Камрани присматривались, что и как употребляют в еду вьетнамцы, чтобы не напороться на отраву.

Змей там великое множество. Опасными были небольшие, как карандаш, бамбуковые змейки «нам фут» – «пятиминутки»: если после укуса не ввести противоядие, то через пять минут человек умирал. Нас Бог миловал в этом плане. Хотя мне много по ночам снилось кошмаров, когда в наш домик у меня на глазах заползла в щель под дверной косяк, на чердак, метровая змея. Долго мне потом снилось, что она падает на мою постель через дырочку в потолочной фанере: мигом вскакивая, сдёргивал постель на пол, а потом уже, поняв, что это приснилось, ложился спать. В Камрани в одном из «закоулков» находился трофейный склад медикаментов, к которому наших медиков вьетнамское руководство не подпускало. А наши медики говорили, что американцы использовали французские противозмеиные сыворотки, т.к. те хорошо знали «сюрпризы» своих колоний.

Без кондиционера первые месяцы нам там спать было трудно. Намочишь простыню, завернёшься в неё и спишь пару часов, пока она сохнет. Высохла – уже спать невозможно, идёшь и опять замачиваешь простыню. И так – всю ночь. Ведь там самая холодная температура – ночью в январе – плюс 18 градусов. Но для вьетнамцев – это зима, и они мёрзли как цуцыки. В тихий ужас приводили в Дананге приезжавших под утро на аэродром лётчиков и авиатехников вьетнамские часовые, гревшиеся у костров, разведённых под крылом самолётов из всякого мусора, способного гореть.

На всю жизнь запомнит наша камраньская группа 10 марта 1981 года, когда к ближнему приводу с бухты стало подносить прибоем трупы молодых вьетнамских девушек со следами ударов на лице. Там ведь в те годы ежемесячно до 10 тысяч населения сбегало с юга Вьетнама от «социалистического рая» в Филиппины и другие ближайшие страны. Сбегали, естественно, с каким-то нажитым запасом. Как объясняли сами вьетнамцы, молодые девушки сбегали, чтобы работать там танцовщицами и т.п. занятиями. И вот, то ли пираты, то ли свои же пограничники встретили джонку с такими вот беглецами-девушками, ограбили их и, оглушив, побросали в море. А так как там девушки, в основном, не умеют плавать, то все они и утонули. Более десятка трупов в разных местах берега вынесло море в пределах видимости от ближнего привода. Вьетнамские военные власти равнодушно смотрели на них, хотя я и говорил, что скоро начнётся отлив, и чтобы трупы не понесло назад в море, – их надо вытащить. Трупы потом собрали гражданские власти с уездного Ня Чанга.

Там среди зарослей в джунглях оставалось немало ещё мин, разбросанных американцами. Коварными были мины-ловушки из пластика. Нас Бог миловал, а вот вьетнамца, побежавшего в Камрани за закатившимся футбольным мячом – нет. Немало встречалось во Вьетнаме таких калек с оторванными ступнями. В нашей специальной литературе сообщалось, что пластиковые мины – итальянская разработка, помощь американцам в их войне во Вьетнаме.

Во избежание «дедовщины» за границу старались набирать группы матросов одного призыва, но там руководителям пришлось много потрепать себе нервов из-за пьянок и безалаберности части подчинённых. На удивление, во Вьетнаме было обилие различных лекарственных алкогольных напитков: настойки на травах, змеях, животных. Переводчики, смеясь, советовали нам попробовать настойку на гекконах – то же, что и современная «Виагра». Домой я привёз бутылку «Рюой ран» – «Змеиное вино». С год оно у меня простояло в баре, пока не дошла очередь и до него при очередном визите друзей. В бутылке уже появился белесый осадок, и когда вино разливали по рюмкам, я посоветовал наливать его осторожно, но, так как друзья были – «вьетнамцы», они специально разболтали бутылку и разлили вино с осадком. Естественно, выпили всё до дна.

На всех таких лечебных напитках стояла надпись: «Медицина Военно-Морского флота». С помощью словаря я перевёл, что, то же «Змеиное вино» рекомендовалось после тяжёлой физической работы, после болезни, при ломоте в костях, болях в мышцах, почках, печени, при беременности, но – по 15-20 миллилитров, то есть по столовой ложке. Дозы явно не русские. И когда у Николая Самусенко случились почечные колики (зашевелился камешек), то ему с разрешительной запиской от замполита ПМТО достали бутылку этого вина, он выпил русскими дозами до дна, и через день выздоровел.

А в Дананге я долго смотрел в магазинчиках на необычный ликёр небесно-голубого цвета. Собирался купить его сувениром в домашний бар, как только нам дадут местную валюту. В Дананге лётный состав, меняющийся через два месяца, жил во вьетнамском городке, а авиатехники и группы АТО и РСТО – на борту БДК. В каюте нас жило четыре капитана. Сам собой завёлся обычай выпивать этой компанией после бани бутылку, а кто желал больше – продолжайте в других компаниях. Вот так пришлось попробовать и бутылку того самого голубого ликёра: глотаешь, а он, не просто просится, а рвётся назад; вкус – как пара галош, растворённых в денатурате. Потом во Владивостоке приходилось встречать в хозотделах магазинов точно такой же стеклоочиститель в «фуфыриках» – небольших бутылочках, за которыми, из-за дешевизны, выстраивалась очередь местных алкашей-забулдыг.

В те годы даже в Приморье продавали вьетнамское пиво «33» и ликёры. «Кофейный» 40-градусный ликёр был весьма приятен, в отличие от советского 25-градусного пойла. Апельсиновый ликёр «Мё» был приятен на вкус, но весьма коварен последствиями: стоило его смешать с другими алкогольными напитками, как получалась «адская» смесь, с сильными головными болями и другими признаками перепития чуть ли не на сутки.

Наиболее массовым напитком там была рисовая водка «Люа мой» – «лямойка», как её называл наш народ. В Дананге нас было не так уж много, особо никто не злоупотреблял выпивкой, а вот в Камрани обстановка была другой. Там разворачивали ПМТО, восстанавливали аэродром, строили новые причальные стенки, развернули узел связи, работал отряд военных строителей. Советского народа было много, выпивки требовалось больше, и очень быстро у вьетнамского магазинчика, который на первых порах был монополистом, выросли штабеля уложенных пустых бутылок. Дошло даже до того, что вьетнамская обслуга, не успевая подвозить фабрично-заводскую продукцию, закупала на рынке Ня Чанга большие канистры тростникового самогона, разливала их по бутылкам, кое-как и чем попало закупоривала, и продавала. Чтобы хоть как-нибудь уменьшить распитие алкоголя, ввели правило: продавать бутылки лишь по разрешительным запискам от замполита ПМТО (дни рождения и иные мероприятия).

А в военторговских магазинах продавалась наша «Столичная», «Московская» и прочая водка экспортного производства, по 5 донгов, то есть по 2,5 инвалютных рубля, в то время как дома она уже подорожала под 5 рублей. Во вьетнамских государственных магазинах бутылки стоили по 10 донгов, а на рынке – по 15. Там же, в ханойском магазине Военторга, я впервые увидел в свободной продаже крабовые консервы, по три с чем-то рубля.

Впрочем, некоторой подпиткой для любителей стал потом и спирт. Вначале его получали со склада ПМТО специалисты узла связи, перебазированные полным штатом, с аппаратурой космической связи, с Камчатки. А позже и мои прапорщики заявили, что им также спирт нужен для регламентных работ. Собрали инструкции по эксплуатации на всю свою технику и составили обоснованную заявку в ПМТО. Заводские нормы для чистки контактов радиоаппаратуры оказались граммулечными, но вот для протирки зеркал авиационных прожекторов от налёта сгоревших угольных стержней, норма была по 150 граммов на каждый; и я периодически (хотя положено было ежемесячно) стал получать спирт трёхлитровую банку. Каким «тонким слоем» его использовали при регламентах прапорщики, я не проверял.

Много пришлось и мне, и моей группе побывать на различных приёмах. Тогда ещё наших специалистов в Камрани было мало, и вьетнамцы приглашали нас во множестве, вместе с подчинёнными. Матросов старались брать на такие мероприятия только надёжных. Там ведь перед каждым стояла рюмка, куча бутылок, а вдобавок за спиной постоянно ходили «ко гай» – девушки, подливающие в рюмки. Причём без различия на водку, вино или настойки, лишь бы рюмка не была пустой, доливая в вино водку, в водку – настойку. Им было без разницы, потому что сами вьетнамцы были малопьющими. Ни разу ни одного пьяного вьетнамца я не видел, а наркоманов среди гражданских было немало. Там ведь традиционно жевали бетель, и от многолетнего употребления у таких любителей не только зубы были тёмно-коричневыми, но и дёсны кроваво-тёмного цвета.

Много приходилось воевать с лихачеством водителей-матросов. Один такой, водитель тягача-КРАЗа, долго в Дананге бурчал на мои замечания, что он водитель опытный, наездился до призыва по северным трассам; пока не влетел во вьетнамский ЗИЛ-130 так, что у того и задний мост развернуло. Там был и частный автотранспорт, поэтому у покорёженной машины собралась возбуждённая толпа вьетнамцев, благо, проходил вьетнамский офицер, сориентировался и загнал наш тягач за забор близлежащей воинской части.

Вообще, во Вьетнаме никаких дорожных правил не существовало. В Ханое гэдээровцы пытались поставить светофор и отрегулировать дорожное движение, но плюнули и отстали от этой затеи. Так что, на дорогах и улицах городов великое множество велосипедов и мопедов разъезжалось как хотело. Там ведь на улицах было преимущество пешеходов, велосипедистов, вот они и попадали под колёса машин.

Другой дорожный случай запомнился мне по Камрани. Поставили у дороги недалеко от столовой пару дизель-генераторов в прицепах. А водитель тягача АТО разогнался, стал сигналить шедшей посреди дороги паре вьетнамцев, но те, то ли не слышали из-за сильного шума дизель-генераторов, то ли наглели, полагая, что автомашина объедет их стороной. Водитель стал тормозить, но было поздно, и он заторможенным колесом наехал на ногу вьетнамца, размазав ступню и голень по асфальту. Пострадавшего доставили к нашим авиамедикам, те предложили вьетнамским начальникам свой вариант срочной медпомощи: ампутировать ступню и сшить остатки голени. Но вьетнамцы не согласились, отправили пострадавшего в Ня Чанг, по жаре, километров 40, а там из-за проявившегося некроза ампутировали ногу по колено.

А третье автопроисшествие произошло 23 августа 1981 года с ЗИЛ-130 РСТО, развозившим по объектам завтрак, обед и ужин. Выскочив из-за скрытого поворота, водитель столкнулся с вьетнамцем на мопеде, «летящем» не по своей стороне. Вьетнамец после столкновения отлетел на 18 метров по воздуху, далее семь метров кувыркался по асфальту, оставляя на нём волосы и кожу, и умер через 30 минут, не приходя в сознание. Вьетнамское начальство отнеслось спокойно: «Этот солдат был разгильдяем, мы его похороним, но он ехал на чужом мопеде, поэтому вы мопед восстановите». А как восстанавливать мопед, если его достали из-под заднего моста ЗИЛ-130 покорёженным? Покупать за наш счёт новый?

Водителя, на всякий случай, во избежание мести, переправили тут же на наш корабль, стоящий у пирса, чтобы отправить домой. Кажется, это был даже не корабль ВМФ, а гражданское судно. А по поводу мопеда офицер с группы АТО предложил вариант: у него в Монгохто стоит в гараже старенький мотоцикл, пусть наше авианачальство во Владивостоке даст добро переправить этот мотоцикл очередным Ту-142 в Камрань для вручения вьетнамцам вместо раздавленного мопеда, а мы тут обеспечим ему небольшую компенсацию. Мы все были «за», но Владивосток так и не ответил на наше предложение, а 28 октября к нам прибыла смена на Ил-62, и мы через неделю, передав объекты, улетели домой, так и не рассчитавшись перед вьетнамцами за тот мопед.

Мне пришлось проводить служебное расследование этого дорожного ЧП, и впервые там от нервного перенапряжения ощутил, как самопроизвольно дёргается моя щека. Осталось на память фото того дорожного происшествия.

Раньше срока пришлось отправить и матроса Бутакова. Ему пришла телеграмма о смерти одного из родителей, но ехать на похороны было уже поздно, а вскоре пришла телеграмма и о смерти второго родителя. Тут уж я настоял на том, чтобы телеграммой сообщить ситуацию начальнику штаба ТОФ, который, обладая правами начальника штаба округа, согласно основному авиационному документу – Наставлению по производству полётов – мог дать разрешение на отправку его военным самолётом. А как раз на днях в Союз возвращалась очередная пара «Тушек». Обращаться сознательно решили не по инстанции, минуя штаб авиации ТОФ, который всё равно должен был обратиться к начштаба ТОФ; а мог и не обратиться, посчитав нашу проблему не столь важной, чтобы поднимать вопрос о весьма нестандартной транспортировке простого матроса на боевом (нетранспортном) самолёте.

Разрешение от начальника штаба ТОФ пришло, лётчики доброжелательно провели с матросом инструктаж: где ему в длительном полёте сидеть, что делать при покидании самолёта, если случится аварийная ситуация, и как управляться с парашютом. Я полагаю, что впервые в нашей советской истории на стратегическом самолёте Ту-95 доставляли матроса-пассажира. А начальник штаба авиации ТОФ потом поднял шум: кто разрешил?

Кстати, той же оказией было приказано отправить домой и майора Артапух, обязанности которого легли дополнительно на мои плечи. Он получил нерадостные вести о семье, вот и стал рваться всеми правдами и неправдами домой. Дело дошло до частых выпивок, а пьяным он брал автомат у вьетнамской охраны, ходил по казарме, высказываясь, что готов перестрелять осточертевших ему вьетнамцев. Я жил с ним в одной комнате, и он наставлял автомат даже на меня, на что я, отобрав автомат, сказал, что за такие «шалости» матросов ругают, а офицеру могут дать и в морду. А вскоре на зашедшем по пути домой корабле особистом оказался молодой земляк Артапуха, западноукраинец. Выпили при встрече, поговорили «по душам», и тот сказал, что может организовать ему досрочный отзыв домой, но только последствия потом для Артапуха будут на всю оставшуюся службу сложными. Ради сохранения семьи Артапух согласился на отправку донесения по линии особого отдела о нежелательности дальнейшего нахождения такого офицера за рубежом. Ответ с Родины не заставил себя ждать.

Отправки эти были, если не ошибаюсь, осенью 1980 года. Чуть позже пришлось отправить досрочно домой прапорщика Максимова: он получил от жены письмо-ультиматум, вот его товарищи, прапорщики группы РСТО, посовещавшись, решили, что они коллективом будут исполнять его обязанности, а Максимову следует вернуться домой, во избежание суицида тут и сохранения семьи там. Дальше уже «сокращаться» они не могли, и когда одному из них мать неосмотрительно написала, что пришла к снохе и внучкам в гости, а там застала постороннего хмыря; то прапорщик напился с горя и сутки стонал, обхватив голову руками и выговаривая в адрес матери: «И зачем она это сюда написала? Зачем она это написала?». Но мы ничем уже его горю помочь не могли, кроме сочувствия и внимания.

Сослуживцы, отправляющихся домой, провожали под мелодию «Славянки». Отъезжающие радовались скорой встрече с домом, а у остающихся невольно наворачивались тоскливые слёзы, и долго потом на Родине я не мог равнодушно слушать этот марш, вспоминая трудности вьетнамской командировки.

Досадовал потом и по поводу присвоения очередных воинских званий: как-то не приходило во Вьетнаме в голову задавать вышестоящему начальству такие «нескромные» вопросы; полагали, что начальство само побеспокоится. И я мог получить майора ещё во Вьетнаме, и некоторые прапорщики РСТО уже на родине укоризненно говорили мне, что были там на должностях старших прапорщиков, но так и остались в старых званиях. Плясов, провожая в трёхмесячный отпуск в ноябре 1981 года, говорил, что вернусь я уже майором. Вернулся, – в части молчат. Подумал, что решили придержать на 23 февраля, традиционную дату объявления подобных приказов. Но, молча, прошло и 23 февраля. Тут уж не выдержал и спросил у командира части про обещание Плясова, а мне пошутили: «Тебе надо, ты и пиши представление». С обидой на начальство написал, отправили по инстанции, а когда сосед, служивший в отделе кадров авиации ТОФ, оповестил меня о номере и дате пришедшего приказа, то я тут же дома поменял погоны и пришёл на службу уже в новом звании. Начальство упрекнуло, что надо было дождаться торжественного объявления приказа перед личным составом части, но я держал в уме их, мягко говоря, халатность.

Заходящим в южные порты Вьетнама нашим кораблям пришлось с лета 1980 года в целях безопасности от подводных диверсантов периодически швырять при стоянках за борт гранаты, особенно в ночное время – через 5-10 минут. Подготовка подводных диверсантов была хорошей не только у Северного Вьетнама (в годы войны с США они подорвали с десяток судов и небольших кораблей – одни мачты торчали потом в бухтах и у побережья), но и у Южного. И у нашего научно-исследовательского судна, производящего поиск нефтяных месторождений на вьетнамском шельфе, после неосторожной стоянки у берега «хвост» с научной аппаратурой оказался обрубленным.

На первых порах наши казармы снабжались привозной водой с вьетнамских источников (кажется, у бывшего французского монастыря), а потом строители пробурили рядом с домиками скважину метров под 60, опустили туда насос, вылили в скважину ведро технического масла (пробка от комаров и иных зараз), и душ для нас заработал круглосуточно. Эту воду после кипячения можно было пить, хотя она попахивала сероводородом.

Электроснабжение объектов вначале осуществлялось от своих небольших генераторов, но постепенно подключались к общей сети аэродромного городка, что требовало всё меньше и меньше солярки. Линия была с доставшимся от американцев оборудованием: проводная сеть напряжением 1000 вольт, из-за чего требовалось намного меньшее сечение проводов, нежели советские 220-ти и 380-вольтные линии (какая экономия меди и алюминия!); и бочкообразные понижающие до 220 вольт трансформаторы на столбах для каждой фазы перед объектами. Потом заработали и два мощных дизель-генератора ПМТО. А дальний привод, договорившись с вьетнамцами, мы подключили к их ближайшей воинской части.

Весьма хорошим специалистом оказался прапорщик Самусенко. Помимо посадочного локатора, он занимался и ремонтом радиосвязного оборудования. Как-то руководство вьетнамского вертолётного полка обратилось к нам за помощью, помочь реанимировать полученную по экспорту советскую радиостанцию на базе автомобиля, т.к. усилия их специалистов успеха не имели. Самусенко дня два сидел над схемами, проверяя оборудование, и радиостанцию восстановил.

Во второй половине 1970 годов группа авиаспециалистов под руководством подполковника Корня (замкомандира артёмовского МРАП) была отправлена осваивать для самолётов Ту-95 аэродром в Сомали. Много диковинного рассказывали товарищи, побывавшие в той стране, но вскоре сменившаяся там власть вытурила советских специалистов. И мы шутили в Камрани, что в Сомали на бывший наш аэродром стали садиться американские самолёты, а здесь мы осваиваем их бывший аэродром. Камраньский аэродром удивлял рядом «хозяйственных» подходов, отличающихся от наших. Так, швы между аэродромными бетонными плитами заливались эпоксидной смолой с примесью стекловолокна, не то, что наши гудронные проливки, размягчавшиеся в жару, прилипающие к колёсам и отлетающие ошмётками на закрылки. В ряде мест под ВПП и рулёжками были предусмотрительно уложены трубы для прокладки кабелей связи и электропитания. Но, покидая Камрань, американцы рубили натянутый кабель, чтобы концы улетали в эти трубы. И нам, восстанавливая аэродром, пришлось повозиться с промывкой пожарными машинами песка с этих труб и протаскиванием стальной проволоки, чтобы затем протащить свои кабели. Отмечали и двойные шиферные стенки башни КДП, создающие эффект термоса для меньшего нагрева в изнуряющую жару.

На аэродром Камрань не раз по служебным делам прилетал с Ханоя старший советник по военно-морской авиации полковник Снегирёв Юрий Петрович. Хороший офицер, пользующийся уважением у всех, кто с ним общался. У меня с ним нашёлся даже общий знакомый: Снегирёв был командиром полка противолодочной авиации в Очакове, а командиром эскадрильи у него был мой однокурсник Дима Выдуйкин. По штатному расписанию свиты главного военного советника, должность Снегирева была не ниже генерал-лейтенанта, но чувствовалось, что во Вьетнаме, где морская авиация не участвует в боевых действиях, ему будет сложно получить даже генерал-майора.

В Союзе появилась идея доставки противолодочных самолётов Бе-12 морем в Камрань, и Снегирёв с нами прорабатывал варианты транспортировки самолётов с судов на аэродром. Дорога от пирсов к аэродрому в нескольких местах проходила по узким выемкам скальных выступов, и ширина дорожного просвета здесь не позволяла провезти Бе-12 с отстыкованными по заводским разъёмам крыльями. Размышляли о подходе морского транспорта к северной оконечности аэродрома, чтобы перегрузить самолёты на мелководную баржу и доставить их к берегу. Но где взять такую баржу и кран для перегрузки самолёта на берег? В итоге пришлось озадачить заводских специалистов, что отстыковку крыльев у Бе-12 следует производить не по стандартным разъёмам, а по иным, что вызывало необходимость длительной установки нестандартных разъёмов на все сети электро-радио- и прочего питания. Ведь планировалось серьёзно усилить боевые возможности Камрани, перегнав сюда и полк Ту-16.

Я этому не удивлялся, так как в 1971-72 году, в период усиления налётов американцев на север Вьетнама, с минированием портов, рассматривалась возможность перегона Ту-16 во Вьетнам, в том числе экипажами 50 ОГДРАП. Лётчики и штурманы сидели над картами, прорабатывая возможный маршрут через Северную Корею в Жёлтое море, и далее, с учётом враждебности Китая. Дальность полёта «в одну сторону» позволяла это выполнить, но из-за политической рискованности задуманного перегон тогда не состоялся.

В связи с предстоящим расширением нашей авиации в Камрани, Снегирёв поставил задачу: разработать и отпечатать в нескольких экземплярах инструкцию по производству полётов на аэродроме совместного базирования, чтобы завизировать её в главном штабе Вьетнамской Народной армии и у командующего авиацией ТОФ. (Сейчас вот не могу вспомнить: то ли утвердить в Ханое и согласовать во Владивостоке, то ли наоборот: согласовать в Ханое и утвердить во Владивостоке).

Несколько дней сидели Юрий Петрович, Зинченко Дмитрий Иванович и я, разрабатывая эту инструкцию, беря за основу знакомые нам советские, но с дипломатическим реверансом в сторону верховенства командования местного вьетнамского авиаполка. Документ получился солидным, весьма многостраничным, я отпечатал его на машинке (так как штабная работа вынудила освоить это ремесло ещё в 1975-76 годах, чтобы на учениях своевременно отправлять донесения о полковых вылетах, не держа по ночам штабных машинисток). Юрий Петрович отвёз их в Ханой, кажется, при мне отправляли на подпись и во Владивосток. Кажется, как и советские аналоги, наша разработка имела гриф «Секретно», и в таком случае на последних страницах я обязан был проставить дату исполнения, количество отпечатанных экземпляров и исполнителя – свою фамилию. В середине 1980-х нашей авиации в Камрани было уже несравнимо больше, и летали они, сдавая зачёты, в том числе, по знанию этой самой инструкции, разработанной нашей троицей в 1981 году.

Долго потом я, встречая в Союзе вьетнамцев, разговаривал с ними на их языке. Они очень радовались, услышав здесь родную речь от советского. Ведь специалистов-переводчиков готовили у нас по Вьетнаму единицами в год. Жаловались мне, например, в Волгограде, что стипендия им маленькая (хотя и больше стипендий наших студентов), выданная на зиму одежда холодновата (шинели из старых, то ли милицейских, то ли железнодорожных запасов). При случае со смехом говорили, что были в Баку. Для непосвящённого в этом ничего необычного не было, а вся «соль» в том, что по-вьетнамски «ба» – это «три», а «ку» – нецензурное слово мужского рода. Вот они и веселились над некоторыми нашими словами.

И остались в 1990-е годы в России не энтузиасты-вьетнамцы, ехавшие к нам получить специальность, а торгаши. Такая вот метаморфоза со строительством социализма получилась и у нас, и у них. А ведь они повторяли наш опыт: также с красными флагами коммуной шли по утрам на работу, также клеймили позором нарушителей на собраниях, причём, не заканчивали эти собрания до тех пор, пока каждый не выступит и не обличит нарушителя. И все эти собрания – сидя на корточках. Даже в кузове автомобиля они ездили, сидя «на корточках» на лавках.

Вообще же, за ту командировку я привёз домой десять тысяч рублей (в чеках Внешпосылторга для отоваривания дефицитом в магазинах системы «Берёзка»). Но от той двухлетней, без семьи и отпуска (по «шалости» высокого авиационного начальства), «спецкомандировки по оказанию интернациональной помощи» (как отмечен этот период службы в наших личных делах), немало семей офицеров и прапорщиков развалилось, – у кого-то сразу по возвращении с загранкомандировки, а у кого-то некоторое время спустя. По нашим законам мы являемся воинами-интернационалистами, но без льгот, которые положены лишь тем, кто был в воюющих государствах, а Вьетнам таким у нас перестали считать.

Все мы, офицеры, выписывали в своё время журналы «Зарубежное военное обозрение», доставляемые почтой в законвертованном виде. Многим довелось читать также и секретные бюллетени ТАСС, рассылаемые ЦК КПСС с информацией наших зарубежных корреспондентов, оглашение которой «простым смертным» по ряду причин считалось нецелесообразным. С этих источников известно было, что «загнивающие» американцы, планируя поход авианосной ударной группы, в счёт обеспечения намеченного захода, допустим, в порты Италии, считали обязательным доставить туда к определённому сроку семьи моряков АУГ военно-транспортными самолётами бесплатно или арендуя иные самолёты. После отдыха и встречи с родными, моряки продолжали браво нести службу.

Узнав, что в Ня Чанге бывают наши туристы, мы загорелись мечтой, чтобы наши жёны хоть разок прилетели бы сюда, раз уж им не суждено сопроводить нашу службу в Камрани, а нам всё равно терпеть двухлетнюю командировку. Уже не помню, пытались ли мы выходить на Владивосток и Москву с предложением поспособствовать отправке наших жён туристками, или это осталось лишь в наших мечтательных разговорах, но горький осадок от сравнения забот о личном составе американского командования и нашего, увы, не выветрился и поныне.

Вьетнамское правительство наградило всю нашу группу медалями «Хыу хюй нгхай тхи» («Медаль Дружбы») и значками «Воин-интернационалист», а на Родине нам никто и спасибо не сказал за эти годы. То ли из-за наших частых жалоб на ускорение замены, то ли из-за того, что зимой 1981 года под Ленинградом разбилось почти всё руководство ТОФ и авиации ТОФ, и новому руководству было не до нас. В штабе авиации ТОФ лишь полковник Плясов сказал мне, что перевести в европейскую часть – не в его силах, но в служебном определении в пределах гарнизонов ТОФ он даёт мне полную свободу выбора вакансий: хоть оставайся в Артёме, хоть переводись на Сахалин, хоть иди на курильский Симушир, где строился новый запасной аэродром.

Наряду с медалью «Ветеран Вооружённых Сил СССР», мне потому и дорога эта невзрачная на вид вьетнамская медаль, доставшаяся многими незапланированными «тяготами и лишениями». И возмущался в душе, когда в Саратове увидел такую же медаль на породистом псе, хозяин которой выдавал её за награду, полученную, будто бы, на международном собачьем конкурсе. С учётом пережитого, в обесценивании подобных наград вижу и вину руководства Минобороны страны.

Автор Александр Тараненко.

Ст. Роговская Тимашевского района.